Само собой и вообще - Нёстлингер Кристине - Страница 1

• 1/24
• Следующая

Меня зовут Анатоль Поппельбауэр. В нашей семье меня называют Ани, и этим я обязан своей старшей сестре. Но она, собственно, тут ни при чем. За то, что дома мне приходится откликаться на это очень по-женски звучащее имя, в ответе наши родители, точнее, «солнечное» чувство юмора, каким они обладали в более ранние времена.

Произошло это так: когда папа с мамой ожидали первого ребенка, они были совершенно уверены, что у них будет мальчик, и решили назвать его Карли. В честь моего покойного дедушки по отцовской линии, а еще потому, что они считали, что красивые старинные немецкие имена не должны исчезать. Но потом сын оказался дочкой, и моя Бабушка (она с самого начала хотела внучку и просто вообще терпеть не может имя Карли) станцевала в больнице, у кровати моей мамы, ликующую самбу и воскликнула: «Слава богу, это никакой не Карли! Небеса услышали мои молитвы!»

Но моей маме всегда нужно возражать Бабушке, своей матери. И она сказала: «А вот и нет! Все равно это будет Карли! Мы назовем ее Каролина!»

Так у моих родителей появилась дочь по имени Карли. Спустя три года родился я, и они — для справедливого равновесия — стали искать имя, которое можно сократить до девчачьего. И чуть не окрестили меня Амброзиусом. Тогда сейчас меня звали бы Рози. Если так посмотреть, мне еще нужно спасибо сказать за дурацкого Ани.

Я, само собой, вообще считаю, что младенцам лучше давать только временное имя, чтобы позднее человек мог сам выбрать себе окончательное. Но это, конечно, нереально, потому что детям и в других случаях ничего не разрешается выбирать, они приходят в этот мир — там или сям — и должны быть довольны всем, что получили: папой-мамой, местом жительства и семейным доходом, а также братьями и сестрами и мировоззрением родителей. У детей ведь нет лобби, которое стоит за ними, представляя и проталкивая их интересы. Это видно уже по тому, что родители, которые не хотят ребенка, могут отдать его на усыновление. А если ребенок не хочет иметь тех родителей, какие у него есть, он не может отдать их на усыновление и поискать себе других!

Звучит сердито? Так я действительно сердит! В данный момент ужжасно сердит! Я — мальчишка довольно скромный, не требующий особого ухода, и ни одной живой душе в нашей семье не действую на нервы. От домашней жизни мне требуется всего-навсего мир и покой и хотя бы наполовину гармоничные отношения в семье. Такие, когда не нужно изо дня в день задавать себе вопрос: снова ли предки в ссоре? Или она переносится на завтра?

Вот и сегодня тоже! Сегодня мои дражайшие родители опять не желают друг с другом разговаривать. Даже в визуальный контакт вступать не хотят. Но, несмотря на это, им все же нужно передавать друг другу определенную информацию, и в качестве посредников они используют своих отпрысков. Офонареть можно! До чего же противно! А Шустрик, мой младший брат, с готовностью участвует в этой игре. Мчится к маме и спрашивает, где папины синие брюки. Мчится к папе и говорит, что синие брюки в химчистке. Бежит обратно к маме и спрашивает, где найти пару носков, подходящих друг к другу. Опять мчится к папе и говорит, что маме нужна «денежка». Мчится с «двумя денежками» к маме… да еще и мнит себя при этом ужасно важным!

Вероятно, от такого клопа и нельзя ожидать ничего другого. Карли считает, что Шустрик наверняка воспринимает домашние ссоры совершенно нормально, потому что ничего другого он просто не знает. Когда он появился на свет, в отношениях наших родителей уже начался долговременный кризис. Бабушка сказала мне однажды, что Шустрик — результат интенсивных попыток мамы и папы примириться друг с другом.

Хотя, может быть, я и вправду преувеличиваю, — и то, что вытворяют мои родители, совершенно нормально. Я ведь наблюдаю все это только потому, что живу вместе с ними и понятия не имею, как бывает у других и где тот предел, до которого висящую в воздухе напряженность, ругань и ледяную атмосферу в доме можно считать «еще нормальным» положением дел. Может быть, я слишком впечатлителен. Так, во всяком случае, утверждает моя сестра. «Не стоит все время преувеличивать, — говорит она, когда я ей жалуюсь. — Папа и мама не такие уж плохие. У других родителей тоже есть свои недостатки, и выносить их гораздо трудней!»

Наша Карли, видите ли, круглые сутки носит розовые очки. Она толстокожая, как слон, и до поросячьего визга всем довольна — до тех пор, пока ее не тыкают носом в ее препаршивые школьные отметки и вовремя выдают карманные деньги, пока у нее на лбу не вскакивают прыщи, а ее пламенная страсть Вуци послушно следует за ней и сносит все ее капризы. Почему Вуци так себя ведет, для меня просто вообще загадка. Он ведь умный, здравомыслящий человек и заслуживает чего-то гораздо лучшего, чем моя сестра, с которой нельзя поговорить ни о чем по-настоящему важном. И не такая уж она красавица, чтобы при одном взгляде на нее забыть о ее недостатках.

Но именно теперь мне срочно нужен кто-нибудь, с кем можно серьезно посоветоваться. Потому что я кое-что знаю, но не знаю, знает ли об этом мама.

А если она этого не знает, я опять-таки не знаю, стоит ли ей знать.

То, что я знаю, выяснилось чисто случайно, по несчастливому стечению обстоятельств. Это было три недели назад во вторник, под вечер. Я был в центре города, в букинистическом отделе большого книжного магазина, и мне ужасно хотелось купить двухтомник Рэя Брэдбери. Но в кармане у меня даже завалящего геллера не было, потому что до того, в другом книжном, я уже купил несколько покетбуков. Все мои карманные деньги уходят на книги, но даже будь у меня в три раза больше денег, это бы ничего не дало. Столько карманных денег, чтоб хватило на все нужные мне книги, просто не бывает!

Продавец в магазине, вредный старикашка, отказался отложить мне Брэдбери до завтра без задатка. Он из той породы людей, которые считают, что у детей память короткая и назавтра они уже не вспомнят, чего хотели сегодня! Тогда я решил взять денег у папы, благо фирма, где он работает, совсем недалеко от этого книжного магазина. Папа всегда дает мне деньги на книги, а в том, что он еще на работе, я не сомневался. Мой отец всегда старается произвести впечатление рабочей лошадки, у которой в жизни нет никаких других радостей, кроме как вкалывать сверхурочно, испытывать стресс и карабкаться вверх по карьерной лестнице.

И вот я галопом подбегаю к папиной работе и вдруг вижу: кто это там выныривает из дверей?

Папа! Он целеустремленно идет к машине, причем — не к своей. Около машины, прислонясь к ней, стоит некая дама. Папа целует ее в левую щечку и в правую щечку, потом он и дама запрыгивают в машину и усвистывают. А дама-то, оказывается, мне знакома. Ее зовут Вильма Хольцингер. Три года назад она была подругой одного папиного коллеги. Он пару раз приводил эту Вильму к нам домой на обед. А однажды я видел ее у папиного шефа на летнем празднике, куда пригласили и нас. Но там она уже была подругой кого-то другого. Кажется, такого лысоватого дяденьки, про которого мама сказала, что он «прекрасной души человек».

• 1/24
• Следующая