Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира - Гандольфи Сильвана - Страница 2

• Предыдущая
• 2/22
• Следующая

Но мне не казалось это странным. Может быть, если привыкнуть к чему-то странному с рождения, это перестает казаться странным. Но в тот день необъяснимое поведение мамы и бабушки занимало все мои мысли. Возможно, потому, что по дороге к Челестии я встретила Франческу (мою соседку по парте), которая шагала между своими мамой и бабушкой. Ее бабушка была очень старая, девяносто четыре года. Но они все втроем весело направлялись к универмагу за новым платьем для Франчески.

Погрузившись в размышления, я брела мимо садиков и развевающегося на ветру белья, через запущенные огороды, заросли густой травы, крапивы и всевозможных сорняков. Какой тайный закон заставлял маму и бабушку, мать и дочь, не ходить друг к другу в гости? Я чего-то не знаю? Когда я возвращалась домой от бабушки Эи, мама всегда дотошно расспрашивала о ее здоровье. Она засыпала меня вопросами, порой обескураживающими. Например: «От нее нормально пахнет? Ты уверена, что она моется?» Она волнуется за нее. Любит. Но тогда почему они избегают друг друга?

Показалась внушительная арка в стене с гигантской надписью «АРСЕНАЛ ВЕНЕЦИЯ». Когда я прошла сквозь нее, лагуна исчезла за высоченной зубчатой, как у замка, стеной, пересекавшей весь район. Я миновала другие ангары из красных кирпичей со странными металлическими станками, выкрашенными в ярко-голубой цвет. Должно быть, кто-то на них работал, не давая им покрыться ржавчиной. Но я никогда не видела, чтобы туда входили люди.

Дойдя до таблички «ВОЕННАЯ ЗОНА», я взглянула на красный знак с перечеркнутой рукой — вход воспрещен — и повернула направо. Таблички «ОПАСНОСТЬ ОБРУШЕНИЯ» на некоторых зданиях призывали держаться от них подальше.

Я шла вперед, забыв о своем страхе Красной Шапочки в лесу, пытаясь собрать воедино все то, на что до сих пор не обращала внимания. И вот куча необъяснимых фактов. Например, бабушка Эя никогда не упоминала о своей дочери. И дома у нее не было маминых фотографий. Ни одной. И еще. Мои рассказы о маме она выслушивала молча, с натянутой улыбкой. А потом меняла тему.

Очень-очень-очень странно. Как я раньше не замечала всего этого?

И вот еще: почему мама всегда советовала мне говорить бабушке, что я сама, своими руками приготовила кушанья, которые ей приносила? Часто мама наспех что-нибудь стряпала, а я только украшала, правда, весьма изощренно и причудливо. Но мама всегда просила говорить, что я все-все делала сама: и месила тесто, и раскатывала, и ставила в духовку. Раньше я думала, мама хочет, чтобы я произвела впечатление на бабушку. Но теперь и это казалось странным.

Через огороды, засаженные капустой, я добралась до ворот корабельной верфи. Потом, как обычно, свернула влево и уверенно нырнула в заросли кустарника и высокой травы. Здесь пряталась тропинка: чтобы выйти на нее, надо было точно знать, куда ставить ногу. Никому бы не пришло в голову соваться в заросли крапивы высотой с четырехлетнего ребенка. Я взглянула на растущую вдоль тропинки дикую вишню. Ягоды почти созрели. Может, им осталась еще пара недель. Я хорошо знала этот вкус: до того кислый, что вяжет рот. Когда ягоды из бледно-розовых превращались в ярко-красные, я рвала их и запихивала в рот целыми пригоршнями, чтобы потом пулеметной очередью выплевывать косточки.

Метров через двадцать заросшая тропинка вдруг выходила на широкую окруженную деревьями поляну. Приближалось лето, так что лужайка была покрыта густой сочной травой. Посреди поляны возвышался маленький холмик — метра два в высоту. Трава на нем почему-то всегда оставалась ярко-зеленой, даже зимой. А в глубине был разбит огород и стоял сарай для инструментов.

Я огляделась вокруг: нет ли бабушки на улице, не копается ли она в капустных грядках в своем длинном белом платье, которое, как по волшебству, никогда не пачкается. Но в тот день ее там не было, и я пошла дальше.

Значит, она в доме: режет на кухне овощи для своих фирменных салатов и слушает радио. Или в заброшенном ангаре рядом с домом. Это точно такой же ангар, что был у меня на пути, разве что чуть поменьше и без печей. Его бабушка оборудовала под мастерскую. Он был весь забит всевозможными кистями, тюбиками, банками с краской, водруженными на перевернутые ящики из-под фруктов. Полотна тоже стояли на перевернутых ящиках, чтобы их не затопило при наводнении. На полу теснились ведра с водой.

Я перешла лужайку, пробралась под густыми кронами деревьев и остановилась у разбитой заросшей травой лодки. Она лежала здесь, должно быть, не меньше века. В детстве я любила забираться в нее и играть в пиратов. Теперь у меня была другая игра. Медленно зажмуриваешься, не сводя глаз с лодки, пока она не расплывется в тени опущенных век. И тогда лодка поднимется над лужайкой и точно дирижабль поплывет, покачиваясь в небе. Это чудо было под силу мне одной.

Лодка лежала прямо у двери бабушкиного дома. Деревянной двери некогда голубого цвета, опутанной плющом, ползущим вверх по водосточным трубам и скрывавшим заклеенные бумагой разбитые окна верхнего этажа. На двери никакого звонка. А как ему тут оказаться? Ведь в доме не было электричества.

Как всегда, перед тем как постучать, я посмотрела на кусочек неба над высоченной зубчатой стеной. На нем виднелась только изящная верхушка далекой колокольни. Всего лишь верхушка. И чуть в стороне — огромный подъемный кран. Вот и все, что осталось от Венеции. Город для меня исчез.

Дверь открылась, и я протиснулась в крошечную прихожую, заставленную высокими резиновыми сапогами и завешенную непромокаемыми плащами.

Бабушка обняла меня и нагнулась, подставляя мягкую щеку, благоухающую, как и дыхание, пряностями и плюмерией. Ее длинные белые волосы были собраны в змеившуюся по спине густую косу, будто из белоснежной шерсти.

Поцеловав меня, она отодвинулась, чтобы получше рассмотреть. На лице появилось недоумение.

— Элиза, что это у тебя за пузо?

Я опустила глаза на джинсы. Действительно, живот заметно вздулся. Я состроила гримасу раскаяния.

— Уже видно? Тебе-то я могу рассказать… Понимаешь, у меня неприятности… Я беременна, бабушка!

На какую-то долю секунды бабушкины зрачки расширились. Ей можно было наплести все что угодно: она всему верила.

Но мне не хотелось, чтобы бабушка хлопнулась в обморок. Поэтому я сунула руку за пояс и принялась разворачивать изрядно помявшийся подол тонкой белой рубашки.

— Это ночная рубашка, бабушка. Я надела ее под джинсы и теперь могу играть Офелию, не тратя время на переодевания.

Я опустила полы рубашки поверх джинсов. Она была такая длинная, что доставала до пят.

— Какое облегчение, что ты не ждешь ребенка в десять лет! — Бабушка нарочито громко рассмеялась. Потом добавила:

— Теперь мы одеты одинаково.

Действительно, ее белое платье напоминало ночную рубашку.

— Мне нужен еще розмарин. И фиалки, — сказала я, слегка разочарованная ее фальшивым смехом. Она ни капельки не испугалась. Бабушка повернулась, пошла на кухню и вынула из синей вазы букетик полевых цветов и душистых трав.

— Эти подойдут?

— М-м. Отлично.

Я прошла за ней в большую кухню. На полках среди свечек и банок с кофе и мукой поблескивало множество безделушек. На газовой плите сверкали начищенные до блеска горелки. Деревянный стол был накрыт голубой скатертью, скрывавшей въевшиеся следы от стаканов. По стенам висели календари десятилетней давности и несколько картинок: эльфы, око Хора и ангелы с громадными крыльями — творчество бабушки Эи. На окне, защищая дом от посторонних глаз, висела пожелтевшая кружевная занавеска.

Из радио на полке доносилась тихая оперная музыка.

Я всегда считала, что бабушкина кухня точь-в-точь как в английских коттеджах: битком набита ценными вещичками. Можно было спокойно их трогать, не действуя никому на нервы.

Я поставила на стол пластиковую коробку:

— Это тебе.

— Что это?

• Предыдущая
• 2/22
• Следующая