Мысли и сердце - Амосов Николай Михайлович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/69
• Следующая

Поди откажи.

— Хорошо, хорошо, подождите.

Ребятишки после операции растут быстро. Будто кран открывается. Кран жизни.

Очень приятно их видеть — выросших, возмужавших, с хорошими лицами. Загорели летом. Матери улыбаются, благодарят.

— Михаил Иванович, вы нас не помните?

Молодая счастливая женщина держит своего мальчишку за руку. Он стеснительно поеживается и лукаво выглядывает из-за матери.

Помню, всех помню. Фамилий не знаю, а лица помню.

— Три месяца я здесь провела с ним, вся извелась. И ссорилась с вами, вы уж извините...

— Что теперь вспоминать... Как дела-то?

Вздорная такая бабенка была, все жаловалась на сестер.

— Хорошо, очень хорошо... Уже в школу пошел Павлик — видите какой? Посмотрите на рентгене?

Вхожу в темноту. Ожидают Мария Васильевна, кто-то из ребят, не различаю лиц. Нужно привыкнуть к темноте.

— Мы уже заждались.

— Ничего. Зато дело интересное. Виктор нашел инженеров, могут камеру сделать. Даже скоро, пробную. Нужно тебе познакомиться с ними, Олег. Ты же что-то в технике маракуешь. Они с тринадцатого завода...

— Обязательно.

(А Марья молчит. Она — скептик и пессимист.)

— Ну, кого вы мне оставили?

— Восемь человек новых и троих повторных нужно посмотреть. А других — желающих — как вы сами решите.

Глаза привыкли. Начинать. Сколько я пересмотрел этих больных — не счесть... Сначала были желудочные, потом — легочные, теперь — сердечные... Это уже последнее.

Сегодня день счастливый. В клинике спокойно. С Юлей обошлось. Главная находка — эти инженеры. Только бы хвастунами не оказались. И Саша выглядит хорошо.

— Ну давайте докладывайте. Больные уже здесь?

— Мальчик, становись за экран. Мамаша, поддержите его.

— Восемь лет. Шум заметили с рождения. Развивается плохо. Порок неясен. «Синюхи» нет.

Посмотрим. Раз им неясен, то и мне, наверное, тоже.

Включаю аппарат. Светится экран. Тощий мальчик, маленький. Поворачиваю его. Через толстые перчатки ощущаю худенькое тельце. Сердце большое, какой-то неправильной формы, сильно пульсирует. Не знаю.

Выключил. Зажегся слабый свет. Но я уже все хорошо вижу.

— А ну, герой, выходи на свет. Послушаем. Как тебя зовут?

Молчит. Ставлю его между колен. Одна рука на плечо. Теплая кожа. Дрожит. Ищет рукой мать. В глазах испуг, слезы.

— Да ты не бойся, я только послушаю — и все. Дыши тихонько.

И шумы тоже неясные. Не знаю что. Но по состоянию оперировать можно. Конечно, если при обследовании не окажется что-нибудь необычное.

— Останешься у нас?

Рвется к матери. Нет, его так, в лоб, нельзя.

— Один сын?

— Да. Пожалуйста, доктор...

— Оденьте его, потом зайдите.

Будет драма. Сколько горя будет в первые дни, пока не привыкнет. У ребят это, к счастью, быстро. А мать так и не привыкнет. Будет ходить около клиники, в окна заглядывать, спрашивать у каждого выходящего: «Не видели Мишу Слесарева? Как он?»

Но ничего. Надеюсь. Все-таки умирают с каждым годом все меньше и меньше.

Смотрю следующих. Неясные диагнозы, испуганные материнские глаза. Ощущение в руках от хрупких, маленьких тел. Почти все дети с пороками худые. Ребра прямо тут, под кожей. Жалкие такие.

Ободряю как могу. Некоторые дичатся, а другие — общительные — прижимаются доверчиво. Хорошо, если порок легкий. А если трудный, то так грустно держать ребенка за руки, смотреть в лицо. Знаешь, что впереди ох как опасно... Хочется отказать, уйти от риска. Мне не нужны эти «интересные операции». Но нельзя.

Не все больные были приятные, которых можно успокоить и с чистым сердцем пообещать выздоровление.

Отец привел сына. Юноша лет двадцати, высокий, белый. Сразу видно — напрасно. Огромный живот, кожа лоснится от напряжения. Жидкость в животе — асцит. Печень выпирает, нижний край — за пупком.

Смотрю на рентгене, слушаю — так, для порядка, чтобы не обидеть. Ясно и без этого — жить осталось недели. А они оба смотрят с надеждой, как на Бога. Но я не Бог.

— Нет, нельзя оперировать... Пока. (Пока!) Нужно полечиться в своей больнице, если будет лучше, живот опадет, тогда...

Лгу. «Ложь во спасение». Но юноша не верит, просит:

— Вы положите к себе, профессор, подлечите.

— Нет, дорогой, не могу. Тебя долго нужно готовить, а нам места нужны для тех, кого скоро оперировать. Видел, сколько ожидающих операции?

— Значит, вы обманываете меня... Значит, нельзя... Пойдем, папаня... Умирать...

Молчу. Что я скажу? Стыдно за себя, за врачей, за медицину. Зло разбирает. Довели парня до такого состояния, а потом — «к хирургу», «на операцию»... Так в направлении написано. Судить таких, судить! Нет, зачем судить? Просто гнать... А может, его раньше направляли, но сам не поехал... Нет, едва ли. Уже привыкли, знают, что сердце можно оперировать. Расспросить бы парня о врачах, что лечили. Нет, не стоит. Не нужно растравлять рану.

— Вася, посмотрите на штамп — из какой больницы. Написать нужно.

Расстроился. Тут бьешься как рыба об лед, а какой-то тип не потрудится даже посмотреть больного как следует, узнать из журналов, что уже операции делают.

— Давайте повторных. Есть плохие? Каждый раз тревога — вот появится такая Валя, которой стало хуже...

— Нет, сегодня все хорошие. Просто вас хотят видеть. Чтобы профессор сказал...

Отлегло. Готов смотреть хоть три часа.

— Да, там Саша пришел, позовите его тоже на рентген. Вася, скажите сестре, чтобы нашла.

Смотрю ребятишек. Разговариваю с родителями. Действительно, у всех хорошо. Просто очень хорошо. Обычные вопросы:

— Ну, как дела? В школу ходишь? В футбол играешь? На скакалке прыгаешь? Не задыхаешься? Бегаешь, от подруг не отстаешь? А учишься как? Хорошо? Доктором будешь?

Иные уже привыкли к здоровью, а другие еще нет.

— Как увидела клинику, Марью Васильевну, Паню, так все плачу и уняться не могу... Сколько пережито... И зато теперь как хорошо, свободно! Дай вам Бог здоровья на многие годы...

И еще что-то приговаривает... Сантименты, конечно. Но у меня тоже слезы навертываются на глаза, как поглядишь на их лица... Только такие минуты и дают силы, иначе эти смерти, осложнения — ложись и умирай сам...

— Ну, ладно, ладно, хватит благодарить. Теперь сумей хорошо воспитать своего Вадика.

Тоже трудная проблема. Больных детей часто неумеренно балуют, и нужно внушить матерям, чтобы не портили их, сдерживали свою любовь. Особенно когда все уже хорошо.

Саша пришел. Все ему рады, как родному. Приветствует ласково, но с холодком. Даже немножко обидно за Марию Васильевну. Она заслужила больше тепла, сидела около него не одну ночь. А может быть, мне кажется?

— Раздевайтесь, Саша, я вас посмотрю. Уже месяц, как не видел.

Худой, ребра прямо выпирают, чувствую. Ничего, это лучше, чем толстый.

Вот оно. Сашино сердце. Все вспоминается: эта дырка, в которую входили два пальца. Или один? Уже забыл. Как кровь хлестала! Вот и клапан — металлический каркас его хорошо виден, двигается в такт с сокращениями. Жаль, что нельзя увидеть створок — как-то они ведут себя?

Сердце сократилось в размерах, но меньше, чем я ожидал. Почему бы? Послушаем.

Тоны звучные. Однако есть небольшой шумок. Впрочем, он появился давно, через месяц после операции, и не нарастает. Я уже привык не бояться его. И у других больных тоже есть шумы. Не знаю, отчего они.

— Ничего, я доволен. Сердце уменьшилось (привираю), пульсация хорошая. Ну что, Мария Васильевна, все? Вы сами распишете, кого в какое отделение? У меня еще разговоры с Сашей.

— Да, конечно. Идите. Вы не передумали о Вале?

Вот она, туча на сегодняшнем дне. Подождать камеры? Нет, Валя не дождется. Все представляю: операция очень трудная — спайки. Шаг за шагом разделил. АИК. Вошел в сердце. Иссек заплату, вшил новую. А кровообращение уже полтора часа. Гемолиз. Скорее! Наконец, дефибрилляция. Останавливайте машину! Сокращается плохо. Зрачки расширяются. Машину! И так — много раз. Нет, не пойдет. Все... Зашивайте сами... ухожу с пустой душой. А впереди еще мать...

• Предыдущая
• 41/69
• Следующая