Наследие Шестой (ЛП) - Лор Питтакус - Страница 8

Тогда я наклоняюсь вперед насколько возможно, увлекая за собой Катарину. Мне слышно, как она протестует сквозь кляп, но любопытство толкает вперед, и я вытягиваюсь, приближая лицо, как можно ближе к стальным прутьям.

В темноте снова что-то шуршит.

«Другой пленник?» — гадаю я. — «Какое-то животное?»

Сердце наполняет жалость.

— Ау? — говорю я в пустоту. Человек или создание жалобно поскуливает. — Ты в порядке?

Внезапно на прутьях с силой смыкаются огромные челюсти, и из темноты на меня светятся красные глаза размером с кулак. От дыхания твари мои волосы отбрасывает назад. Я отшатываюсь в ужасе и омерзении, запах настолько отвратительный, что меня едва не выворачивает.

Я пытаюсь поскорее убраться подальше, но огромная тварь не успокаивается, прижимая голову к прутьям решетки и буравя меня красными глазами. Если бы не прутья, уверена, я была бы уже мертва.

Это не пленник. Не попавшийся союзник. Это пикен. Катарина рассказывала мне об этих бестиях, охотниках и беспощадных помощниках могов, но я решила, что это просто сказочки.

Катарина помогает мне оттолкнуть нас назад, давая больше места, чтобы отодвинуться от твари. Когда я оказываюсь подальше, пикен исчезает в темноте своей клетки.

Я знаю, что теперь я в безопасности. Но я также знаю, что этот отвратительная страшная зверюга может быть натравлена на меня в ближайшие дни или недели. От страха и бессильной ярости у меня сводит желудок: не знаю, вырвет меня, или я потеряю сознание, или то и другое сразу.

Я прижимаюсь влажным затылком к Катарине, желая избавиться от кошмара.

Я впадаю в беспокойный полусон, из которого меня вытаскивает голос Кэт.

— Шестая, просыпайся. Шестая!

Я резко прихожу в себя.

— Где твой кляп?

— Разжевала. Всю дорогу только этим и занималась.

— Ой! — тупо говорю я. Не знаю, что ещё сказать, много ли толку, что мы можем говорить? Мы пойманы и беззащитны.

— Они поставили на нашу машину жучок. Еще там, в Техасе. Вот как они нас выследили.

«Как глупо», — думаю я, — «как беспечно с нашей стороны».

— Я должна была это предусмотреть, — говорит Кэт, будто читая мои мысли. — Но это уже неважно. Ты должна быть готова к тому, что нас ждет.

«К чему?» — думаю я. — «К смерти?»

— Они будут тебя пытать, чтобы добыть информацию. Они будут… — Я слышу, как Катарина срывается, всхлипывая, но тут же берет себя в руки и продолжает: — Они применят невообразимые пытки. Но ты должна их вынести.

— Я смогу, — отвечаю я так твердо, как только могу.

— Они станут использовать меня, чтобы сломать тебя. Не поддавайся… неважно что…

Моё сердце холодеет. Моги убьют Кэт у меня на глазах, если им покажется, что от этого я заговорю.

— Шестая, обещай мне. Пожалуйста… Они не должны узнать твой номер. Мы не можем дать им власти над другими и над тобой больше, чем у них уже есть. Чем меньше они знают про заклинание, тем лучше. Обещай мне. Ты должна.

Представляя грядущий ужас, я не могу. Всё, чего хочет Кэт, это услышать моё обещание. Но я просто не в силах ей его дать.

В своей камере я сижу уже три дня. Здесь у меня нет ничего, кроме ведра с водой, ещё одного ведра вместо туалета, и пустой железный поднос от вчерашней кормёжки.

На подносе не осталось ни одной крошки — я вылизала его дочиста ещё вчера. Когда три дня назад я очнулась взаперти в этой камере, то собиралась устроить моим тюремщикам голодную забастовку и выкидывать еду и воду до тех пор, пока они не позволят мне повидаться с моей Катариной. Но за два следующих дня я никакой еды или воды так и не дождалась. Я было подумала, что обо мне забыли. Поэтому к тому времени, когда, наконец, принесли поесть, меня одолела такая безнадега, что изначальный план был позабыт, и я с жадностью накинулась на баланду, которую швырнули мне на подносе через узкую щель под дверью камеры.

Но как ни странно, на самом деле, я ни капельки не голодала. Я была подавлена морально, а вот от голода слабости не испытывала. Все эти дни во мраке камеры кулон слабо пульсировал у меня на груди, и я начала подозревать, что заклинание защищает меня и от голода, и от обезвоживания. Но хотя голод и жажда не приходили, никогда в жизни я не лишалась пищи и воды так надолго. Это привело меня к какому-то временному помешательству. Телу еда и вода не требовались, а вот разум в них нуждался.

Стены представляют собой грубый неотесанный камень. Камера больше походит на вытесанную в скале пещеру, чем камеру в тюрьме. Похоже, ее вырезали прямо в породе, а не построили. Это наводит меня на мысль, что мы в каком-то природном сооружении: в пещере или внутри горы.

Я знаю, что, возможно, никогда этого не узнаю.

Я было попробовала расковырять стены камеры, но даже мне пришлось признать, что это бесполезно. Мои попытки привели лишь к тому, что я до крови ободрала пальцы, обломав ногти.

Теперь остается лишь сидеть в камере, стараясь не свихнуться.

Это единственная моя задача: не позволить одиночеству заключения свести меня с ума. Пусть лучше оно меня закалит, или ожесточит, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы оно довело меня до безумия. Оставаться в своем уме непростая задача. Если слишком стараться, пытаясь сохранить вменяемость, зыбкость задачи может лишь свести тебя с ума еще больше. С другой стороны, если забыть о своей цели, пытаясь сохранить рассудок, просто перестав думать об этой проблеме, однажды утром твои мысли, опять же, окажутся в далеких далях. В итоге, вся фишка в том, чтобы балансировать на грани этих двух состояний, придерживаться золотой середины, так сказать.

Я сосредотачиваюсь на дыхании. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Когда я не делаю растяжку или отжимания в углу камеры, я занимаюсь именно этим: просто дышу.

Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Кэт называет это медитацией. Она пыталась приучить меня выполнять приемы медитации, чтобы научиться легче концентрироваться. Кэт считала, что это поможет мне в бою. А я никогда не следовала её совету. Медитация казалась мне слишком нудным занятием. Но сидя в камере, я поняла, что это мое спасение, лучший способ сохранить душевное здоровье.

Дверь камеры открывается, когда я медитирую. Я поворачиваюсь, и прищуриваюсь, приспосабливаясь к свету, льющемуся из коридора. В проеме стоит мог, за ним ещё несколько.

У него в руках ведро и на мгновение я воображаю, что это он принес мне свежую воду для питья.

Вместо этого, он заходит внутрь и переворачивает его на меня, окатывая ледяной водой. Это так грубо и унизительно, и я дрожу от холода, но зато освежилась и встряхнулась. Обливание возвращает меня к жизни, воскрешает лютую ненависть к этим ублюдкам-могам.

Насквозь мокрую мог поднимает меня с пола и завязывает тряпкой глаза.

Затем подталкивает, и я стараюсь устоять прямо.

— Пошли, — говорит он, выталкивая меня из камеры в коридор.

Повязка плотная, так что я иду в полной темноте. Зато мои чувства обострены, и я иду почти ровно по прямой. Ещё я чувствую вокруг себя других могов.

Я иду по грубому каменному полу, и мои ступни мерзнут. Я слышу стенания и вопли таких же заключенных, как я. Одни человеческие, другие животных. Должно быть они заперты в камерах вроде моей. Не представляю, кто они и зачем понадобились могадорцам. Но сейчас я слишком сосредоточена на собственном выживании, чтобы думать об этом: я глуха к жалости.

После долгого пути старший конвоя командует «Направо!» и толкает меня в названном направлении. Толкает сильно, и я падаю на колени, обдирая их о каменный пол.

Изо всех сил пытаюсь подняться, но не успеваю, два мога поднимают меня и швыряют к стене. За руки подвешивают на стальную цепь, свисающую с потолка. Вытянувшись, я едва достаю носками ног до пола.

Повязку снимают. Я в другой камере, здесь яркое освещение, и глаза режет после трех дней в полном мраке. Когда глаза привыкают, я вижу её.