Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/59
• Следующая

Наблюдать за ними очень забавно. Сонечка важно восседает на руках Ба, они ходят вместе по дому и ведут разные переговоры.

– Этото? – тычет Сонечка пальцем в желтенький кухонный абажур.

– Абажур, – мигом отзывается Ба. – Хочешь хлебушка?

– Неть.

– Скажи «абажур».

– Неть.

– Хмхм.

– Этото?

– Шторы. Хочешь попить?

– Неть.

– Скажи «шторы». «Што-о-оры».

– Забазюх!

– Чего-о-о-о?

– Забазюх! – Сонечка тычет пальцем в абажур.

– Ага. Хорошо. Только не забазюх, а абажур!

– Неть!

– Ну нет так нет, упрямое ты существо. Хочешь на горшок?

– Неть!

– Тогда еще раз скажи «абажур».

– Фто-о-о-оы!

– Чего-о-о-о-о?

– Фто-ы! – Сонечка показывает пальчиком на шторы и с укоризной смотрит на Ба. – Фтоы!

– Деточка, мы с тобой разговариваем как даун с имбецилом.

– Дя!

– Не, ну тебе надо было именно сейчас со мной согласиться!

Часам к семи возвращаются с работы дядя Миша с папой, и, если на следующий день выходной, мы допоздна играем в лото и подкидного дурака, или же они садятся за шахматы, а мы, обступив их со всех сторон, бурно и многословно переживаем за проигрывающего. Если же назавтра надо в школу, то приходится возвращаться домой, и, пока мы с Каринкой делаем уроки, папа укладывает в нашей комнате Сонечку. Сонечка басовито ругается на папу, потому что укладывать он ее толком не умеет, а колыбельную поет так, что хоть стой, хоть падай.

– Пой! – требует она.

– Си-ра-вор ло-рик, – послушно затягивает папа свою любимую песню Комитаса.

– Неть! Ису ядиясь пой!

– Что спеть?

– Ису ядиясь!

– Что-о-о-о?

– Ёюцка!

– Дети, – заглядывает в кабинет папа, – а что такое ёюцка?

– Это ёлочка! Она просит спеть «В лесу родилась ёлочка».

– А, ясно.

Какое-то время из детской доносятся его нестройные рулады про елочку.

– Хацю сёуньки вацьок! – неожиданно вклинивается беспардонным басом в папино душераздирающее исполнение Сонечка.

– Чего?

– Сёуньки вацьок! Ниязися!

– А что такое «сёуньки вацьок»? – снова заглядывает к нам папа.

– Серенький волчок. Придет серенький волчок и укусит за бочок, – подсказываем мы.

Папа стоит какое-то время в проеме двери, глядит несчастными глазами то на меня, то на Каринку. Вид у него растерянный.

– Уже заканчиваю, – делаю успокаивающие пассы руками я. – Скоро приду тебе помогать.

– Вот спасибо, дочка! – светлеет лицом папа.

Когда, разделавшись с уроками, я осторожно заглядываю в детскую, он спит, подложив под щеку локоть. Сонечка лежит рядышком и нежно гладит его по щеке.

– Пьидёть сёуньки вацьок и укусит зя бацьёк! – шепчет она, убаюкивая нашего папочку.

В одиннадцать часов, если не брать в расчет громкий храп Каринки, в доме воцаряется тишина. Сонечка тихо посапывает, уткнувшись носиком мне в плечо. По городу гуляет ветер – холодный, колючий. Гремит ставнями, метет прошлогодний мусор, вертится волчком по дворам.

Я лежу в постели и думаю о том, как это невыносимо грустно, когда болеет мама. Потому что никому, никому ее не заменить. Потому что она у нас самая любимая и единственная, и самая красивая, конечно же.

– Вырасту – обязательно придумаю лекарство от мигрени. Выпил таблетку – и голова мигом прошла, – твердо решаю я. – Главное, сильно поднапрячься и придумать хорошее лекарство. Качественное, и чтобы с адыкв… адакв… адекватным (во, наконец-то выговорила!) названием. Чтобы именовалось оно как-нибудь утешительно, типа «Таблетка от мигрени». А еще лучше – «Счастливая таблетка от мигрени». Или вообще – «Мама, не болей»! Вырасту – и придумаю, – твердо решаю я и, наконец, проваливаюсь в сон.

Семью Ба постигла нелегкая участь многих граждан канувшей в Лету царской России: одни родственники бежали после революции за границу, другие загремели в сталинские лагеря. Так что остались у Ба только Фая, которая Жмайлик, да двоюродный брат Мотя, в миру Матвей Наумович. Мотя жил в азербайджанском городе Кировабад, вполне себе неплохо жил – к пятидесяти годам дослужился до заведующего одного из цехов городского молочного завода. С женой дяди Моти, Зиной, Ба находилась в состоянии необъявленной войны. В свое время, когда Ба затеяла строительство дома, она обратилась за помощью к брату. Мотя сначала с готовностью согласился ссудить сестре двести рублей, но потом почему-то отказался. В телефонном разговоре он что-то бубнил про метлахскую плитку, которой срочно надо обклеить потолок ванной, про раковину «тюльпан», про обои «в рубчик» и всякие другие ремонтные дела.

– Зина не дает денег выслать? – перебила его сбивчивые объяснения Ба.

– Не без этого, – вздохнул Мотя и, не дожидаясь ответа, положил трубку. Он был сыт по горло скандалом, учиненным женой, и второй скандал от двоюродной сестры просто бы не потянул. Не тот возраст, не те нервы. Опять же, камни в желчном пузыре, тахикардия и прочие неурядицы.

Обижаться на Мотю, родную кровиночку, Ба не стала – она за своих родственников всегда стояла горой. Деньги в итоге заняла у соседей и дом отстроила какой планировала, с тремя спальнями на втором этаже, с большой уютной кухней и гостиной – на первом. Но обиду на коварную Зину затаила большую.

Иногда Мотя приезжал к сестре в гости. Это был крупный и рыхлый мужчина с растерянным взглядом подслеповатых глаз, с кустистыми бровями и бакенбардами, с голым, тщательно замаскированным длинной прядью волос темечком. Прическу свою Мотя остервенело охранял. На случай внезапного порыва ветра держал наготове растопыренную пятерню – тут же принимался обратно укладывать волосы. Расслаблялся он лишь тогда, когда напивался нашей самогонки. Причем предпочитал самый экстремальный ее вариант – «калоши арах», то есть «водку из калош». Так в нашем районе ласково называли самогонку из сборной солянки – некондиционных для варений, джемов и компотов фруктов – яблок, груш, слив и прочих отходов, которые оставались после сезона бешеной закрутки припасов. Накушавшись калошевки, Мотя терял бдительность, а заодно контроль над прической, и вечерний ветер терзал маскировочную прядь во всевозможных направлениях, оголяя бликующую на закатном солнце сокрушительную лысину.

– Ну зачем ты так себя уродуешь? – ругала Ба своего брата. – Постригись коротко, и дело с концом, на кой ляд тебе эти патлы? Аж от одного уха к другому зачесываешь!

– Не буду! – упрямился Мотя, тщательно шпаклюя лысину остатками волос.

– Я понимаю, если бы у тебя была некрасивая форма головы. Но это ведь не так! С короткой стрижкой ты будешь смотреться выигрышнее, чем с этими тремя волосинами поперек физиономии!

– А мне так нравится! – упрямо гудел Мотя.

– Вот шлимазл! – раздраженно пожимала плечами Ба.

Зина в гости к золовке малодушно не ездила, мотивируя это тем, что не удается отпроситься с работы. Но обязательно передавала какой-нибудь презент. Ба, чтобы не обижать брата, гостинец благосклонно принимала, а потом, дождавшись его отъезда, вытаскивала на всеобщее обозрение и переливчато комментировала.

Поводы для комментариев, если честно, находились всегда – Зина была мастером бессмысленных подарков: то уродливую, в жуткие алые розочки пластиковую скатерть передаст, то надувного осетра в натуральную величину, с дурацкой надписью на боку: «Бакинский зоопарк ждет своих посетителей», то вообще букет искусственных цветов бешеного колера.

– Надя, это она мне на могилку, что ли, передала? – вертела в руках кислотно-малиновые розы Ба.

– Вы бы лучше выкинули этот пылесборник, – морщилась мама.

– Нет, я тебя спрашиваю! Я понимаю, что Моте в свое время приспичило жениться на этой идиотке с чайной ложечкой мозгов в копчике. Я даже понимаю, что мужчине вообще не важно, где у женщины находится мозг и находится ли он где-то вообще. Но добивается-то она чего?

• Предыдущая
• 10/59
• Следующая