История моих животных - Дюма Александр - Страница 4

• Предыдущая
• 4/80
• Следующая

Чаще всего никто не понимал, что я хотел сказать.

Тем не менее это было очень важно, ибо обеспечивало успех завтрашней охоты. Добыв сойку, мы знали, что ловля на манок будет удачной.

Объясним же все значение слов «у нас есть сойка».

Лафонтен, которого упорно называют «старичок Лафонтен», как Плутарха называют «старичок Плутарх», сочинил басню о сойке.

Он озаглавил эту басню «Сойка, нарядившаяся в павлиньи перья».

Чистая клевета!

Сойка, одно из тех созданий, в чьей голове возникает больше всего дурных мыслей, никогда и не думала — готов в этом поклясться! — о том, что приписывает ей Лафонтен: наряжаться в павлиньи перья.

Заметьте, я не только утверждаю, что она никогда в них не наряжалась, но ставлю сто против одного, что злосчастной птице это никогда и в голову не приходило.

Однако лучше бы ей наряжаться в павлиньи перья, чем делать то, что она делает: она не имела бы столько врагов.

Так что же делает сойка?

Вам известен миф о Сатурне, пожиравшем своих детей? Ну, так сойки как родители лучше, чем Сатурн: они едят только чужих детей.

Теперь вы понимаете, как ненавидят сойку синицы, чижи, зяблики, щеглы, соловьи, славки, коноплянки, снегири и малиновки за то, что она проглатывает их яйца или съедает их птенцов.

Они смертельно ненавидят ее.

Только ни одна из этих птиц не может помериться силами с сойкой.

Но когда с сойкой приключается несчастье, горе, беда, все окрестные птицы ликуют.

Итак, для сойки несчастье, горе, страшная беда — попасть в руки птицелова, и в то же время для птицелова поймать сойку — большая удача; после того как птицелов приготовил дерево, то есть оборвал на нем листья, сделал на ветвях надрезы и вставил в эти надрезы смазанные клеем прутья; после того как он построил под этим деревом свой шалаш, покрыв его дроком и папоротником; после того как он, один или с компанией, вошел в этот шалаш, — вместо того чтобы при помощи листка пырея или кусочка шелка подражать пению или, вернее, крику разных птиц, — ему, если у него есть сойка, достаточно достать ее из кармана и выдернуть у нее перо из крыла.

Сойка издает крик.

Этот крик разносится по всему лесу.

В тот же миг все синицы, зяблики, чижи, снегири, славки, малиновки, соловьи, щеглы, красные и серые коноплянки — все, сколько их есть в лесу, вздрагивают и прислушиваются.

Птицелов выдергивает из крыла сойки второе перо.

Сойка снова кричит.

И тогда начинается праздник для всей пернатой братии: ясно, что с общим врагом случилось какое-то несчастье.

Что могло с ним случиться?

Надо взглянуть! Где он? С какой стороны? Здесь? Там?

Птицелов выдергивает из крыла сойки третье перо.

Сойка кричит в третий раз.

— Это здесь! Это здесь! — хором кричат все птицы.

И они все вместе — стаей, тучей — устремляются к дереву, у подножия которого три раза раздавался крик сойки.

Ну, а поскольку дерево снабжено клейкими прутьями, всякая птица, которая на него опустится, оказывается пойманной.

Вот почему я говорил своим гостям, представляя им Ватрена: «Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка».

Вы видите, дорогие читатели, что со мной все становится ясным, только надо дать мне время, особенно, когда я пользуюсь методом Вальтера Скотта.

Так вот, к этому славному Ватрену — у кого я дружески позаимствовал его имя, чтобы одарить им главного героя моего романа «Катрин Блюм», — я и отвел Причарда.

Ватрен бросил на Причарда презрительный взгляд.

— Так! Еще один englishman [3]! — сказал он.

Прежде всего вы должны познакомиться с Ватреном.

Ватрен — мужчина пяти футов шести дюймов ростом, худой, костлявый, с резкими чертами. Нет таких зарослей колючих кустарников, каких не рассекли бы его ноги в длинных кожаных гетрах; нет такой чащи, сквозь которую не продрался бы его острый, словно чертежный угольник, локоть.

Он молчалив, как все люди, привыкшие к ночным обходам; когда он имеет дело со своими лесниками, почитающими его за оракула, Ватрен довольствуется взглядом или движением руки: они его понимают.

Одним из украшений его лица, я бы даже сказал — почти продолжением его, — служит трубка.

Не знаю, был ли когда-нибудь мундштук у этой трубки: я всегда видел ее в состоянии носогрейки.

Это объясняется очень просто: Ватрен курит без перерыва.

А для того чтобы пробираться в зарослях, нужна особая трубка, не длиннее носа: трубка и нос должны проходить с одинаковым усилием.

Зубы Ватрена так долго сжимали мундштук, что те зубы, между которыми он был зажат, округлились и сверху и снизу; таким образом, мундштук словно схвачен клещами и ему не вырваться из них. Трубка Ватрена покидает его рот лишь для того, чтобы грациозно склониться над краем кисета и наполниться подобно амфоре принцессы Навсикаи у источника или кувшину Рахили у колодца.

Как только трубка Ватрена набита, она вновь занимает свое место в клещах и старый лесничий вытаскивает из кармана огниво, кремень и трут (Ватрен не увлекается новшествами и пренебрегает химией); затем он раскуривает трубку, и, до тех пор пока она не истощится, дым выходит из его рта с такой же размеренностью и почти в таком же изобилии, как из паровой машины.

— Ватрен, — сказал я ему как-то раз. — Когда вы больше не сможете ходить, вам достаточно будет приладить два колеса, и ваша голова станет служить локомотивом для вашего тела.

— Я никогда не перестану ходить, — просто ответил Ватрен.

Он говорил правду: Вечный жид был не лучше его приспособлен к ходьбе.

Само собой разумеется, что Ватрен отвечает не вынимая трубки изо рта; его трубка — своеобразный нарост на челюсти, черный коралл, приросший к его зубам; при разговоре Ватрен издает одному ему свойственный свист, происходящий из-за того, что зубы оставляют мало места для прохождения звука.

У Ватрена есть три способа приветствовать.

Приветствуя меня например, он довольствуется тем, что приподнимает шляпу и вновь водружает ее на голову.

Ради начальника он снимает шляпу и, когда говорит, держит ее в руке.

Перед принцем он снимает с головы шляпу и вынимает изо рта трубку.

Вынуть изо рта трубку — высший знак уважения со стороны Ватрена.

Однако, вытащив трубку, он ни на одну линию не раздвигает зубов; напротив, теперь обе челюсти, ничем не разделяемые, смыкаются, словно под действием пружины, и свист, вместо того чтобы ослабеть, усиливается, поскольку для прохождения звука остается лишь крошечное отверстие, просверленное мундштуком трубки.

Вместе с тем Ватрен — завзятый охотник по шерсти и по перу; он редко промахивается и стреляет по болотным куликам, как мы с вами могли бы стрелять по фазанам; он умеет читать следы и способен с одного взгляда сказать вам, с каким кабаном вы имеете дело: молодым, трехлетком, двухлетком, одинцом или четырехлетком; он отличает секача от самки и может по расширению зацепа ее копыта определить, супоросая ли она и сколько в ней поросят; наконец, он может узнать все, что интересует охотника, собирающегося напасть на зверя.

Итак, Ватрен взглянул на Причарда и произнес: «Так! Еще один englishman!»

Мнение о Причарде было составлено.

Ватрен почти так же не терпел прогресса во всем, что касалось собак, как держался за свое огниво. Единственная уступка развитию охотничьего дела, на какую он пошел, заключалась в том, что он поменял национального брака серо-каштановой масти, честного брака наших предков, на английскую легавую суку с двойным нюхом, белую с подпалинами.

Но пойнтера Ватрен не признавал, поэтому долго не соглашался заняться его воспитанием.

Он дошел даже до того, что предложил отдать мне одного из своих псов, старого слугу, с каким охотник расстается лишь ради своего отца или сына.

• Предыдущая
• 4/80
• Следующая