Бог располагает! - Дюма Александр - Страница 18

• Предыдущая
• 18/152
• Следующая

— Все совсем наоборот, — возразила Олимпия. — Театр — это пьедестал, это пылающий треножник, с высоты которого жрица обращает к народу свои прорицания, щедро разбрасывая вокруг искры пожирающего ее божественного огня. А вы хотите, чтобы я сошла с треножника и пресмыкалась на земле. Добиваетесь, чтобы я погасила в своей душе небесное пламя и стала обычной женщиной.

— Я совсем не хочу, чтобы вы загасили свой божественный светильник, — запротестовал лорд Драммонд с жаром, неожиданным в этом флегматичном англичанине. — Я лишь жажду, чтобы этот огонь пылал только для меня. Моя мечта — не делясь ни с кем, одному владеть всеми небесными дарами, что вы расточаете для любого встречного. О, заклинаю вас, Олимпия, не насмехайтесь над этой таинственной страстью, которой я сгораю подле вас, не ввергайте меня в отчаяние! Не казните меня за то, что я полюбил вас иначе, чем любят других женщин. Ну же, подумайте сами. Чего бы я достиг, если бы любил вас обыкновенно — вас, что чище и холоднее мраморной статуи? Разве вы не говорите «нет» в ответ на все признания, все мольбы влюбленных, очарованных вашей красотой и гениальностью? Разве не оказались бесполезными любые их искания, настойчивость, усилия и хитрости любовной осады? Что ж! Коль скоро вы не желаете быть любимой, как обычная женщина, позвольте мне любить вас по-другому.

Вы же созданы, чтобы понять сердце, подобное моему, чтобы позволить мне мою любовь истинного артиста. Кому и понять это, как не вам, не желающей в этом мире ничего, кроме искусства, вам, монахине от музыки, отшельнице сладостных гармоний, для которой опера — ее монастырь, которая никогда не ведала иной страсти, кроме жажды хороших ролей, других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы? Во имя Россини, поймите меня, внемлите моей мольбе! Да не будет у вас ни гения, ни голоса, ни души, кроме как для меня одного, а взамен берите все, чего пожелаете, начиная моим именем и состоянием и кончая самой жизнью. О, если бы вы только пожелали стать моей женой! Ведь едва став ею, вы тотчас были бы принуждены повиноваться мне и пожертвовать ради меня этим ужасным соперником, которого вы ныне готовы мне предпочесть, — театром!

Речь лорда Драммонда звучала так искренне, что Олимпия, сама того не желая, почувствовала некоторое волнение.

— Милорд, — проговорила она, — ваши речи почти настолько же трогательны, насколько абсурдны.

— Вы согласны быть моей женой? — настаивал он.

— Никогда больше не говорите со мной о подобных глупостях, — отвечала она серьезно.

Потом, протянув ему руку, она прибавила:

— Ну, давайте помиримся. Я не откажусь от того, что сказала вам. Я хочу быть свободной. Но мы можем остаться друзьями. Вам это подходит?

— Лучше уж это, чем ничего, — произнес лорд Драммонд.

— Значит, договорились. Вы остаетесь моим другом, но с двумя условиями. Первое — что вы заберете обратно ваши деньги.

С этими словами она взяла пачку банковских билетов и протянула ему, а чтобы смягчить впечатление от этого жеста, прибавила:

— Если будет нужда, я попрошу их мне вернуть. И второе условие — я сама себе хозяйка и буду петь где захочу, а на следующий сезон вернусь в Венецию.

— Я поеду с вами, — сказал лорд Драммонд.

— Хорошо, — отвечала она. — Но петь я буду всякий раз, когда пожелаю и перед кем хочу. Сегодня же вечером, если захочется, спою вашим друзьям. Договорились?

— Договорились, — вздохнул лорд Драммонд.

— И вы не будете сидеть с мрачным видом?

— О, за это я поручиться не могу!

— На первое время я буду прощать вам эти приступы дурного расположения духа. А потом вы привыкнете. Впрочем, у меня есть простой способ добиться того, чтобы вы были довольны, слушая, как я пою в присутствии публики: я никогда больше не стану петь для вас одного. Вы тем скорее полюбите мои публичные выступления, когда поймете, что это приятнее, чем не слышать меня вовсе.

— Ох, не прибегайте к этому средству! — взмолился он. — Если так, я предпочитаю тотчас стать довольным.

— Вот я вас и приручила, — сказала она весело. — Что ж! Мне бы не хотелось остаться в долгу, и раз вы так любезны ко мне, я тоже буду к вам любезной. Я вам пожалую две милости, которые вас очаруют. Во-первых, я не стану сегодня вечером петь для ваших гостей.

— Ах! — вскрикнул лорд Драммонд вне себя от радости.

— И во-вторых, я сейчас же вам спою.

Она подошла к фортепьяно и запела большую финальную арию из «Золушки» «Perche tremar? Perche?» [3], этот великолепный гимн торжества и прощения, откровение нежной и возвышенной души, в своей радости несущей утешение тому, кто был причиной ее страданий.

Лорд Драммонд был пленен, потрясен, опьянен. Всеми фибрами своего существа он с трепетом отдавался этой небесной мелодии, так божественно воспроизведенной. Душа этого странного обожателя, влюбленного в голос, была подобна еще одному музыкальному инструменту, звуки которого служили сопровождением волшебному, всемогущему пению Олимпии, чьи пальцы, касаясь клавиш фортепьяно, в то же время играли на струнах его сердца.

Когда последняя нота, прозвенев, угасла, он не разразился рукоплесканиями и не сказал Олимпии ни слова, а только мрачно пробормотал, обращаясь к самому себе:

— И она еще хочет, чтобы я не ревновал, принужденный делить подобные чувства с другими!

Потом, видимо силясь прогнать одолевающие его мысли, он спросил, поднимаясь со своего места:

— Итак, вы придете сегодня?

— Да. Насколько я поняла, там соберутся только ваши близкие друзья. Кого же вы ждете?

— Вы, наверное, их не знаете: прежде всего прусский посол…

— Прусский посол! — вскрикнула Олимпия, внезапно задрожав.

— Да, я был ему представлен вчера вечером и пригласил его навестить меня.

— Граф фон Эбербах?

— Да.

— В таком случае это невозможно, — сказала Олимпия. — Я не приду.

— Но почему? — удивился лорд Драммонд. — Вы что-то имеете против графа фон Эбербаха? Он вам знаком?

— Нет.

— Так в чем же препятствие?

— А в сущности, — прошептала она, словно говорила сама с собой, — почему бы и не пойти?

Глубокое раздумье овладело ею. Наконец, после какой-то тайной борьбы, отразившейся на ее прекрасном лице, она сказала:

— Что ж, я приду.

— Итак, до вечера. Жду вас в одиннадцать.

— До вечера.

На ужин лорда Драммонда Юлиус явился без опоздания. Без четверти одиннадцать он в сопровождении Самуила вошел в обширные сверкающие роскошью покои особняка на улице Ферм-де-Матюрен.

Итак, он вновь услышит голос, увидит наконец лицо этой неведомой певицы, что пробудила такие давние и трагические воспоминания, дремавшие в самой глубине его сердца. Разум говорил ему, что у этой женщины не может быть ничего общего с той, которая унесла с собой на дно Эбербахской пропасти его любовь, юность и все счастье его жизни. Туманное, отдаленное сходство в звучании голоса — вот и все, что будило воспоминания о Христиане.

Но до того вечера, когда ему одновременно явились два призрака дней былых — его злой гений и его добрый ангел, Юлиус так бесконечно давно не чувствовал себя живым и не испытывал ничего похожего на душевный трепет! Что касается Самуила, то тут уж ошибки не было, это он собственной персоной, из плоти и крови. Должно быть, именно Самуил своим внезапным явлением подготовил то поразительное впечатление, которое произвел на Юлиуса голос женщины в маске. Когда он увидел воплощенной во плоть и кровь одну половину своего прошлого, его душа с легкостью приняла возвращение из небытия и другой половины.

Со дня бала у герцогини Беррийской Юлиуса не оставляло желание вновь услышать тот голос, чарующий и приводящий в смятение, увидеть, как спадет маска и взору явится лицо, безусловно милое и прекрасное. Поэтому он наилучшим образом принял лорда Драммонда, когда тот, побуждаемый Самуилом, явился к нему с приглашением. Тотчас завязалось приятное знакомство. Кроме некоего чувства общности, почти родственной приязни, сближающей между собой аристократические семейства Европы, лорд Драммонд в глазах Юлиуса имел то неизмеримое достоинство, что был знаком с певицей.

• Предыдущая
• 18/152
• Следующая