Лазурный берег - Кивинов Андрей Владимирович - Страница 31
- Предыдущая
- 31/43
- Следующая
— И в свое Палкино,— хмыкнул Дима.— Навоз грести.
— Не в Палкино, а в Копалкино! — взволновался Николай,— сколько раз поправлять, блин!
Серов промолчал. Нужно сегодня же рассказать Демьянычу о настроениях Николая. Что-то подсказывало Серову, что не доедет парень до своего Палкино-Копалкино. Шеф явно жаждал крови.
— Там сейчас мужики неплохо живут. Кто не пьет. Мне мать писала.
Николай не стал уточнять, что не пьют в Копалкино мужиков десять, если считать малых детей и дряхлых стариков.
— Так ты ж к французским винам привык...— напомнил Димон.
Это есть. Николай даже уже научился распознавать отдельные сорта по вкусу. Никогда бы за собой такого не представил. Переходить с «Сент-Эмильона» на бормотуху и жидкость для очистки стекол — ломает, конечно.
Но можно ведь и в деревню вино привозить. Если дело нормально поставить, все Копалкино под себя положить — бабосы будут.
— И к разнообразным женщинам,— добавил Сергей.
И это правда. В «прошлой жизни» грубоватого Николая женщины своим вниманием шибко не баловали. Поэтому, когда на португальскую базу завозили телок, Николай предпочитал лучше впопыхах, но попробовать как можно больше. Очень уж его удивило, насколько многообразен мир женской анатомии...
— Обойдусь,— упрямился Николай.— Дом отцовский в порядок приведу. Пока деньги есть. Скотину куплю. Женюсь...
— На доярке,— уточнил Серов.— И начнете с ней на путевку в Турцию копить...
— Таблетки пора,— сказал Дима, косясь на дверь, за которой продолжалось уханье.
— Пора — так стучи! — скомандовал Серов. Уханье закончилось. Раздался непонятный звук. «Дзын-н-нь!»
Троицкий ухитрился разорвать эспандер.
Один жгут взвился к потолку, едва не полоснув по глазам.
Осторожнее надо, осторожнее. Во всем осторожнее.
Как это он так облажался ночью? Или не облажался? Кто-то был в коридоре?
Но ведь Димон выходил искал. Не мог же Димон обмануть? Бред какой... Демьяныч сжал кулаки. Голова болела.
Нужно что-то делать. Ну понятно, заканчивать с виски. А еще что? Надо кончать с этой историей. Сегодня же. Хватит слушать ментов.
Один из них тут же проявился телефонным звонком.
— Слушаю,— недовольно буркнул Троицкий.
— Михаил Демьянович, это Плахов,— раздался уже знакомый (к сожалению) голос— Посмотрите в окно. Только аккуратно.
Троицкий осторожно выглянул из-за тяжелой коричневой шторы и выругался. Что за фигня. Прямо под окнами шарахается туда-сюда Хомяк в идиотской шляпе. Ладно в шляпе — с ружьем в чехле. И с каким-то еще пакетом, как из продуктового магазина. Хрен знает, что там в пакете. Совсем оборзел.
— Черт! Как он пронюхал? — взревел Троицкий.— А вы где, Плахов, мать вашу?! Вы его пасти должны!
— Обижаете, Михаил Демьянович. Мы рядом.
Действительно: прямо у входа стояло такси с тонированными стеклами. Там, надо полагать, и находились питерские оперативники.
— Ладно, караульте...
Троицкий задумался. Значит, так. Пора принимать решение. Хорек... то есть Хомяк может не знать заказчика? Насрать пока с высокой колокольни. Кто ему ружье принес и «Олимпию» выдал — это он знает. И сегодня же расскажет. А через этого типа с оптикой и на заказчика выйдем.
Троицкий, толкнув сунувшегося в дверь Диму, выскочил в гостиную. Таблетки посыпались на пол.
— Хомяк под окном бродит,— сообщил Троицкий.— С волыной.
Серов и Николай подскочили к окну.
Дима собирал с ковра таблетки, соображая, вытереть их или вымыть под краном? Лекарств было наперечет, выбросить нельзя — во Франции такие не продавались.
Абеля Шмабеля разбудило солнце. Добралось до окна в его номере, ударило в глаза.
Он сладко потянулся, сделал пару утренних затяжек, повалялся расслабленно, вспоминая вчерашний день. Как нервничал перед премьерой, как боялся провала, как ловил во время сеанса дыхание зала, как почувствовал, что зал пленен и дышит в такт фильму... Как выступал потом на прессухе, не помня себя, как сбежал, отключив телефон, бродить анонимно по городу, как любовался на пляже огромной луной, как встретил Кристину...
Как увлекся ее рассказом о романе русского поэта с американской танцовщицей. Какая странная история: оба они погибли от удушения. Ее шарф намотался на колесо автомобиля, а поэт просто повесился. Абель сразу решил, что из этого может получиться неплохой сюжет для фильма. Только надо перенести действие в Палестину, а балерину сделать израильтянкой...
И самой Кристиной он тоже увлекся, ее взбалмошными жестами, певучими интонациями, идущей откуда-то изнутри знойной энергией. Как-то само собой они оказались в ее номере (Абель еще успел подумать о десятках журналистов, которые наверняка ждут нового героя у его отеля), и как все потом было хорошо и замечательно, и как он любовался Кристининой пластикой, и подумал, что она вполне могла бы сыграть в каком-нибудь эпизоде...
— Кристина, а ты не пробовала сниматься в кино?
— В смысле? — с какой-то странной интонацией спросила девушка, сбрасывая его ладонь со своего полного теплого бедра.
— Ну... видишь ли, в чем дело... Я тебе не сказал, но на самом деле я кинорежиссер...
Лицо Кристины исказила гримаса ярости, она отбросила одеяло, вскочила и стала осыпать Абеля ударами подушкой, приговаривая:
— Сволочь! Скотина! Все такие! Подлец! Вон! Все мужики!.. Вон! Вон!
И выгнала его на улицу среди ночи. Недаром говорят: загадочная русская душа.
Абелю раньше не приходилось с ней сталкиваться, с русской душой. Он читал Достоевского, и ему казалось, что все это несколько нарочито. Что так не бывает.
Теперь он понял: и впрямь загадочная.
Абель пожал плечами, еще раз попытавшись объяснить себе Кристинино поведение, потом подумал, что и это — неплохая тема для фильма.
О русской женщине, которая ненавидит кино. Потому что верит в Достоевского.
Потом вздохнул и включил телефон. Первый звонок раздался в ту же секунду. Звонили из Квебека, из журнала молодежной ассоциации франкоговорящих канадских мусульман. Просили дать интервью о перспективах сотрудничества кинематографистов с ортодоксальным исламом.
Мировая слава началась.
Восемь шагов в одну сторону, восемь в другую.
Восемь в одну, восемь в другую. Пусть смотрят, как вольготно-беззаботно он вышагивает по мостовой.
По расчетам Егорова, как раз восемь глаз должны были за ним наблюдать из окон третьего этажа отеля «Олимпия».
Контраст между деланной беззаботностью и серьезностью цели (все же убивать пришел!) должен произвести впечатление на публику.
Может, и впрямь стоило стать артистом? — подумал Сергей Аркадьевич. Такие вдруг открылись таланты. Играл бы сейчас в этом... в БДТ. Короля Лира. Или в сериалах.
Или — пришла в голову дерзкая мысль — снялся бы в фильме Троицкого в роли Троицкого. И приехал бы сейчас в составе делегации на Каннский фестиваль! Во-первых, попадал бы на просмотры. Во-вторых, это к нему бы, а не к Белову, пришли бы Рогов и Плахов воровать билеты! Он бы уж им показал!..
Мысль эта так рассмешила Сергея Аркадьевича, что он захохотал в голос.
«Рыгочет еще, зараза»,— удивился за шторой Троицкий.
Мимо пробежала девочка-японка в короткой юбочке, белых школьных гольфах и с двумя поросятами на поводке.
«Свиньи опять,— заметил Серов.— Сумасшедший город».
Подъехало такси, из него вышел Анри Перес. Егоров едва успел придать своему лицу серьезное выражение.
«Все в сборе»,— резюмировал Троицкий.
Девочка с поросятами пробежала обратно, едва не сбив с ног Анри.
— Осторожно,— заботливо предостерег Егоров агента.— Сегодня в Каннах особенно много поросят. Возможны эксцессы.
— Доброе утро,— Анри протянул руку. Хотел объяснить Сергею Аркадьевичу, что поросята имеют отношение к сегодняшнему премьерному просмотру, но сообразил, что это растравит русскому коллеге недавнюю рану. И потому выкрутился: — С древних времен принято водить по каннским улицам молодых поросят, как символ невинности и весны...
- Предыдущая
- 31/43
- Следующая
