Над кукушкиным гнездом - Кизи Кен Элтон - Страница 35

• Предыдущая
• 35/68
• Следующая

– Вы привяжите его к кровати, мистер Гивер, а я пока приготовлю лекарство.

На групповых собраниях выступали с жалобами, хранившимися под спудом так долго, что и самого предмета жалоб давно не осталось. Но теперь здесь был заступник Макмерфи, и больные нападали на все, что им когда-то не понравилось в отделении.

– Почему надо запирать спальни по выходным? – Спрашивает Чесвик или кто-нибудь еще. – Неужели и по выходным мы сами себе не хозяева?

– Да, мисс Гнусен, – говорит Макмерфи. – Почему?

– Мы знаем по прошлому опыту, что если не запирать спальни, вы после завтрака снова ляжете спать.

– Это что, смертный грех? Ведь нормальные люди поздно спят по субботам и воскресеньям.

– Вы находитесь в этой больнице, – отвечала она, словно в сотый раз, – потому что доказали свою неспособность встроиться в общество. Доктор и я считаем, что каждая минута, проведенная в обществе других пациентов, за некоторыми исключениями, действует благотворно, и наоборот, каждая минута, проведенная в одиночестве, в задумчивости, только увеличивает ваше отчуждение.

– Так вот из-за чего собирают по восемь душ, когда ведут на ТТ, или ФТ, или еще какую-нибудь Т?

– Совершенно верно.

– Значит, если хочется побыть одному – ты больной?

– Я этого не сказала...

– Значит, если иду в уборную облегчиться, мне надо взять с собой семь приятелей, чтобы не давали мне задуматься на стульчаке?

Пока она изобретала ответ, Чесвик вскакивал и кричал ей:

– Да, так, что ли, получается?

И другие острые, сидевшие вокруг, говорили:

– Да, да, так, что ли, получается?

Она ждала, когда они уймутся и восстановится тишина, а потом спокойно отвечала:

– Если вы немного успокоитесь и будете вести себя как группа взрослых на дискуссии, а не как дети в песочнице, мы спросим доктора, не считает ли он целесообразным внести изменения в нашу методику. Доктор?

Все знали, как ответит доктор, и, не дав ему раскрыть рот, Чесвик выпаливал новую жалобу.

– А что же тогда с сигаретами, мисс Гнусен?

– Да, что с ними? – Ворчали острые.

Макмерфи поворачивался к врачу и повторял вопрос прямо ему, пока не успела ответить сестра.

– Да, док, что с сигаретами? Какое она имеет право держать сигареты – наши сигареты – у себя на столе, будто она их купила, и откидывать нам по пачечке, когда ей заблагорассудится? Мне это не очень интересно – покупать сигареты и чтобы кто-то говорил мне, когда их можно курить.

Доктор наклонил голову, чтобы посмотреть на сестру через очки. Он не знал, что она забрала к себе все лишние сигареты и не дает на них играть.

– Что там с сигаретами, мисс Гнусен? Я, кажется, ничего не знал...

– Доктор, я считаю, что выкуривать за день три, четыре, а то и пять пачек – слишком много. А именно это и происходило у нас на прошлой неделе – после прибытия мистера Макмерфи... И я решила, что разумнее всего взять на хранение сигареты, купленные больными, и выдавать каждому по пачке в день.

Макмерфи нагнулся и громко зашептал Чесвику:

– Слушай следующий указ насчет сортира: мало того что идти туда семь-восемь, можно только два раза в день и когда она прикажет.

Он развалился в кресле и захохотал так громко, что еще минуту никто не мог сказать ни слова.

Макмерфи получал большое удовольствие от этой бузы, но, по-моему, немного удивлялся, что не терпит больших притеснений от персонала, а особенно удивлялся тому, что старшая сестра не находит для него более сильных слов.

– Я думал, ваша старая стервятница покрепче, – сказал он как-то после собрания Хардингу. – Может, чтобы вправить ей мозги, ее и надо было только осадить разок. Да нет... – Он нахмурился, – она ведет так ведет, как будто лучшие козыри припрятаны у ней в белом рукаве.

Он получал удовольствие до следующей среды. И тогда он узнал, почему старшая сестра так уверена в своих картах. По средам они собирают всех, на ком нет какой-нибудь гнили, и ведут в плавательный бассейн, все равно, хочешь ты или не хочешь. Когда в отделении был туман, я прятался в нем, чтобы меня не взяли. Бассейн всегда меня пугал; я всегда боялся, что зайду с головой и утону, меня всосет в канализацию и – прямиком в море. Мальчишкой, когда мы жили на Колумбии, я воды совсем не боялся; ходил по мосткам над водопадом, как все остальные мужчины, карабкался по камням, зеленая и белая вода бурлила вокруг меня, и в брызгах стояли радуги, а на мне даже не было сапог, как на других мужчинах. Но когда я увидел, что папа стал бояться разных вещей, я тоже стал бояться и до того дошел, что даже от мелкого пруда шарахался.

Мы вышли из раздевалки, бассейн колыхался, плескался и был полон голых мужчин; гогот и крики отражались от высокого потолка, как всегда бывает в крытых бассейнах. Санитары загнали нас в воду. Вода была приятной теплой температуры, но я не хотел удаляться от бортика (санитары ходят вокруг с бамбуковыми шестами и отталкивают тебя, если цепляешься за бортик) и поэтому держался поближе к Макмерфи – я знал, что его на глубину не выгонят, если он сам не захочет.

Он разговаривал со спасателем, а я стоял метрах в двух. Макмерфи, наверно, стоял над ямой, потому что ему приходилось работать ногами, а я просто стоял на дне. Спасатель стоял на бортике бассейна со свистком; на нем была майка с номером отделения. Они с Макмерфи заговорили о разнице между больницей и тюрьмой, и Макмерфи говорил, насколько больница лучше. Спасатель был не так в этом уверен. Он сказал Макмерфи, что одно дело, если тебя приговорили, и совсем другое – если тебя поместили.

– Тебя приговорили к тюрьме, и ты знаешь день, когда тебя выпустят на волю, – сказал он.

Макмерфи перестал плескаться. Он медленно поплыл к бортику бассейна и уцепился за него, глядя на спасателя.

– А если тебя поместили? – Спросил он, помолчав.

Спасатель пожал мускулистыми плечами и подергал свисток, висевший у него на шее. Он был профессиональный футболист со следами шипов на лбу, и случалось, когда его выпускали из палаты, где-то в голове у него щелкал сигнал, губы его начинали плеваться цифрами, он становился на все четыре, в позицию линейного, и налетал на проходящую санитарку, всаживал ей плечо в почки, чтобы полузащитник как раз успел проскочить в образовавшуюся брешь. Вот почему его держали в буйном: когда он не дежурил спасателем, он в любую минуту мог выкинуть такой номер.

Он еще раз пожал плечами в ответ на вопрос Макмерфи, потом оглянулся, нет ли поблизости санитаров, и присел над самым бортиком. Показал Макмерфи руку.

– Видишь гипс?

Макмерфи смотрел на здоровенную руку.

– Браток, у тебя нет на руке гипса.

Спасатель только ухмыльнулся.

– Вот, а гипс у меня потому, что получил тяжелый перелом в последней игре с кливлендскими коричневыми. Не могу надеть форму, пока рука не срастется и не снимут гипса. Сестра у меня в отделении говорит, что лечит руку втайне. Ага, говорит, если не буду давать ей нагрузку, она снимет гипс, и тогда вернусь в клуб.

Он оперся кулаком на мокрый кафель – встал на три точки проверить, как ведет себя рука. Макмерфи смотрел на него с минуту, потом спросил, давно ли он ждет от них известия, что рука срослась и можно выйти из больницы. Спасатель медленно поднялся и потер руку. Вид у него был такой, как будто он обиделся на вопрос Макмерфи, как будто его обвинили в том, что он нежный и носится со своими болячками.

– Я на принудительном лечении, – сказал он. – Будь моя воля, я бы давно вышел. Может, я и не сыграю в первом составе с такой рукой, но полотенца я мог бы складывать, правильно? Мог бы что-нибудь делать. А сестра у меня в отделении говорит врачу, что я еще не готов. Паршивые полотенца складывать в раздевалке – и то не готов. – Он повернулся и пошел к своему спасательному стулу, забрался по лестнице на стул, как пьяная горилла и посмотрел на нас оттуда, выпятив нижнюю губу.

– Меня забрали за пьяное хулиганство, и я тут восемь лет и восемь месяцев, – сказал он.

• Предыдущая
• 35/68
• Следующая