Два названия - Киселев Владимир Леонтьевич - Страница 22
- Предыдущая
- 22/23
- Следующая
– Здравствуйте.
Павел Шевченко показал рукой на низкое глубокое кресло с пюпитром у правого подлокотника. Капитан Устинов нерешительно посмотрел на кресло и вдруг спросил:
– Разрешите, товарищ полковник, повернуть немного это сооружение. Чтоб я был лицом к двери… Извините, но такая привычка. Иначе я не буду себя чувствовать свободно.
– Пожалуйста, – ответил Павел Шевченко, пожимая плечами.
Сам он сел на дурацкий пуф, предназначенный скорее всего для того, чтобы жительница этого номера, сидя на нем, могла надеть чулки. И вообще, это был нелепый номер в нелепой гостинице, с мебелью стиля «жакоб», с потертыми коврами и неистребимым запахом прогорклых жиров, входящих в состав кремов, которые втирали в кожу однодневные жительницы номера на протяжении многих десятилетий.
«Романтика разведки, – подумал Павел Шевченко. – Всегда сидеть лицом к двери. Всегда быть готовым к неожиданностям. И не скрывать это, а подчеркивать».
«Уж слишком аффектирует все это капитан Устинов, – думал он. – Слишком ровный пробор. Слишком бледное лицо. Слишком водянистые глаза. Слишком арийский вид. Слишком много орденских ленточек при погонах пехотного капитана. Нужно или носить другие погоны, или не носить ленточек. А так орденов – как у летчика».
И при первой встрече этот капитан с подчеркнутой и поэтому неестественной скромностью заметил о себе, что, когда немцы были под Москвой, он был под Берлином.
– Выпьете коньяку? – спросил Павел Шевченко.
– С большим удовольствием, – ответил Устинов. Павел Шевченко встал с пуфа, принес коньяк, налил в стаканы.
– Будем здоровы!
– Будем здоровы! – ответил Устинов. Они чокнулись и выпили.
– «Курвуазье», – сказал Устинов так, словно ему каждый день случалось пить французские коньяки. – Хороший коньячок. Но «Арманьяк», доложу я вам…
– Да, – неопределенно ответил Павел Шевченко, проникаясь все большей антипатией к этому самоуверенному капитану. – Так вот, я хотел расспросить у вас о Кристине Фитцджеральд. Откуда вы ее знаете?
– Она мне, можно сказать, жизнью обязана, – ответил капитан Устинов. – Отчаянная была девка. Мы тогда ее еле переправили. Она так отощала, что ходить не могла. И вообще, из этого бабского лагеря, из Равенсбрюка, не много побегов удалось. Я ее на руках унес. А теперь она, пожалуйста, опять поет.
– Почему она попала в лагерь?
– Муж у нее был еврей, немецкий еврей. Ну, а она – американка. Она оставалась подданной Соединенных Штатов. Немцы ее запроторили в лагерь потому, что она очень протестовала. В связи с мужем. В связи с тем, что его укокошили.
– Понятно, – сказал Павел Шевченко, со злостью отмечая про себя, что ему невыносим жаргон этого Устинова, для которого певицу с мировым именем в лагерь «запроторили», а мужа ее «укокошили».
– Прошу, – он плеснул в стаканы остатки коньяку – бутылка была початая.
– Будьте здоровы, – сказал Устинов.
– Будьте здоровы.
Собственно, он был очень обязан капитану Устинову и Кристине Фитцджеральд. Они помогли ему справиться с очень сложным заданием и в который раз прослыть у начальства человеком находчивым и сведущим в своем деле.
Устинов приехал в отпуск в этот маленький городок, где проходило совещание высоких руководителей, после проделки, о которой еще долго будут рассказывать легенды, – он выкрал из глубокого тыла генерала фон Штейна, провез его по всей территории, перешел с ним линию фронта и доставил генерала командованию. Здесь Устинов увидел Кристину Фитцджеральд. Ее привезли с собой американцы.
Она выступала в концертах. Кристина Фитцджеральд была очень хороша собой и отчаянно пила. «Я не хочу прийти в себя хоть на минуту, пока продолжается все это всемирное свинство», – говорила она о войне.
Устинову она очень обрадовалась. Капитан Устинов, хотя и был в отпуске, обратился в соответствующий отдел с запросом о том, как ему вести себя, и ему посоветовали почаще встречаться с Кристиной. Она прилетела на том же самолете, на котором прилетели люди, занимавшиеся не пением, а разведкой.
– Все они хорошие парни, – говорила Кристина Устинову. – Только Смит почему-то поменял фамилию на Кларк. А я считаю, что если уж менять фамилию Смит на другую, то хоть не на такую распространенную.
– Откуда ты знаешь, что он Смит? – спросил Устинов.
– А как же, – обрадовалась Кристина. – Мой старший брат учился с ним в колледже. О, его отец был большой шишкой. Еще в те времена он стоил четырнадцать миллионов. А сына зовут Бенджамин, но теперь он Кларк и меня не узнает. Правда, в то время, когда мой брат поступил в колледж, я была совсем пигалицей.
– Может, ты обозналась? – спросил Устинов. – Может, это другой человек?
– Да не другой. У него на попе веснушки. Я девчонкой видела это. Брат взял меня на бейсбол. И во время бейсбольного матча у него лопнула резинка и свалились трусы. Я даже помню, когда его день рождения, – как раз послезавтра, 11 апреля.
Устинов сообщил обо всем, что услышал от Кристины Фитцджеральд, и это было большой удачей для Павла Шевченко.
Вторую неделю он и его начальник генерал Агафонов ломали головы над тем, как избавиться от Кларка. Кларк не был рядовым разведчиком. Он был крупным волком. За несколько дней он успел сделать то, на что и в нормальных условиях потребовались бы месяцы. Он налаживал агентуру и нацеливал ее на будущее.
И тут сама судьба подсунула Павлу Шевченко хороший шанс. Был у него портсигар палехской работы. Тройка. Писал ее, может быть, и не сам Баканов, а кто-нибудь из его учеников, но подписано было Бакановым. Американские и английские офицеры передавали этот портсигар из рук в руки и только ахали и прицокивали языками.
И вот 11 апреля за ужином, за общим табльдотом в присутствии американских и английских офицеров, полковник Павел Шевченко, – в общественных местах он появлялся в погонах старшего лейтенанта, – обратился к капитану Кларку, который, очевидно, был тоже по меньшей мере полковником:
– Хочу вас поздравить и вручить вам от всего сердца подарок.
И он протянул Кларку свой палехский портсигар, на котором, отчаянно запрокинув змеиные головы, завив кольцами тонкие шеи, рвалась в снежную даль бакановская тройка.
– О, спасибо, – удивился Кларк. – От такой прекрасной вещи я не могу отказаться. Но с чем вы меня поздравляете?
– Ну хоть бы считайте, к примеру, с днем рождения, – ответил Павел Шевченко, подошел к лейтенанту Плесси и заговорил с ним о погоде.
На следующий день Кларка отозвали. Павел Шевченко хорошо представлял себе, как долго придется этому Кларку-Смиту писать объяснения о том, почему советской контрразведке известен его день рождения, с кем из русских он встречался, кому рассказывал о себе такие подробности, и как этот Кларк-Смит будет теряться в догадках, и как на этом с карьерой его будет уже покончено.
Павел Шевченко не жалел об этом. Про себя он даже любовался этой историей, как изящной и точной операцией, которая позволила бескровно и тихо решить вопрос, требовавший иногда выстрелов или автомобильных катастроф. И все же сейчас, когда против него в глубоком кресле с пюпитром на правом подлокотнике сидел капитан Устинов и попивал коньяк из тяжелого, видимо, предназначенного для пива стакана, ему было неприятно. Он бы и сам, возможно, не смог сформулировать, что именно не нравилось ему в этой истории, но что-то такое было, какая-то неприятная деталь.
Павел Шевченко вспомнил, как давно, казалось, целую жизнь назад, он вошел во двор тринадцатого киевского детского дома и спросил у женщины в сером длинном халате с эмалированным ведром в руках, можно ли вызвать Шевченко Павла. Женщина ответила, что Шевченко Павел болен, что у него воспаление легких. Он вспомнил, как однажды он, Павел Шевченко, думал, что самым лучшим выходом для него было бы, если бы Шевченко Павел умер от болезни. И как в библиотеке он нашел в учебнике главу о воспалении легких. Там эта болезнь называлась пневмонией.
Но теперь он уже не желал смерти Шевченко Павлу. Снова и снова он думал о том, что они с этим парнем связаны не только именами. А и еще чем-то более значительным. Судьбами.
- Предыдущая
- 22/23
- Следующая
