Наулака: История о Западе и Востоке - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 3

• Предыдущая
• 3/47
• Следующая

— Как будто им можно помочь деньгами! Разве в этом дело! В деньгах нет ни сострадания, ни доброты, ни милосердия, Ник! Принести пользу можно, только если жертвуешь собой!

— Ну ладно. Согласен. Тогда пожертвуйте и мной. Я поеду с вами, — сказал он, переходя на спасительный шутливый тон.

Она засмеялась в ответ, но вдруг остановилась.

— Вам нельзя ехать в Индию, Ник. Вы не поедете! Не вздумайте следовать за мной! Я вам этого не позволю!

— Ну что же, если мне достанется место раджи, то я не могу вам этого обещать. Сдаётся мне, что на этом можно заработать.

— Нет, Ник, они не сделают раджой американца.

Странное дело: мужчины, для которых жизнь — это просто шутка, тяготеют к женщинам, воспринимающим все серьёзно, как молитву, и именно такие женщины приносят им покой.

— Так, может быть, американец сгодится на то, чтобы стать у раджи управляющим, — спокойно ответил Тарвин, — а работёнка эта не пыльная и прибыльная. Я думаю, что быть раджой — занятие сверхопасное.

— Как это?

— Страховые компании берут с них двойную сумму. Ни одна из моих компаний не пошла бы на такой риск. И все же, — добавил он задумчиво, — визирь бы им, наверное, понадобился, а? Это ведь тоже из арабских сказок, да?

— Так или иначе, Ник, но вы туда не едете, — ответила она со всей определённостью. — Вы должны остаться в стороне. Запомните это.

Тарвин неожиданно встал.

— Спокойной вам ночи! Очень спокойной! — воскликнул он

Он быстро собрался, словно горя нетерпением поскорее уйти, и прощальным жестом, исполненным несогласия, удержал её на расстоянии. Она прошла за ним в прихожую, где он мрачно снял с вешалки свою шляпу и даже не позволил проводить себя и помочь надеть пальто.

Никому ещё не удавалось успешно вести предвыборную кампанию и одновременно добиваться от любимой девушки взаимности. Может быть, именно эта мысль заставила Шериффа с благосклонностью относиться к ухаживаниям Ника за его дочерью. Тарвин всегда проявлял интерес к Кейт, но никогда раньше он не проводил с ней столько времени, никогда не был так настойчив и последователен. Шерифф ездил по округу, встречаясь с избирателями, редко бывал дома, но, появляясь время от времени в Топазе, улыбался со свойственной ему флегматичностью, видя, чем занят его соперник. Однако, предвкушая лёгкую победу над ним на большом избирательном митинге в Кэнон-Сити, где должны были произойти публичные дебаты кандидатов, он, вероятно, слишком понадеялся на то, что молодому человеку было в последнее время не до политики. Честолюбие Тарвина, воспитанное привычкой к успеху, было подогрето сознанием того, что он не вполне честен по отношению к своей партии, и это вызывало в нем раздражение. А мрачные предсказания и намёки Кейт раззадорили и разозлили его ещё больше — что и говорить, Кейт подлила масла в огонь.

Митинг в Кэнон-Сити назначили на вечер следующего, после описанного разговора, дня.

Поднимаясь на грузовую платформу (это была своеобразная трибуна, которую установили там, где обычно катались на роликовых коньках), Тарвин горел юношеским желанием дать всем понять, что, несмотря на то, что он влюблён, его рано сбрасывать со счётов.

Митинг начался с выступления Шериффа, а Тарвин в это время сидел сзади, беспокойно покачивая ногой.

Любой из посмотревших на него в этот момент участников собрания увидел бы худощавого, нервного, но в то же время владеющего собой человека, с выдающимся вперёд подбородком и добрыми умными глазами, в которых сквозила недюжинная сила и энергия. У этого человека был большой нёс, лоб, изборождённый морщинами, а волосы на висках начинали редеть, как у многих молодых людей на Западе. Он окинул быстрым проницательным взглядом толпу, к которой собирался вскоре обратиться, и по глазам его можно было заключить, что при любых обстоятельствах он найдёт, что сказать и что предложить народу — а это сильнее, чем что бы то на было, привлекает к себе людей, живущих по ту сторону Миссисипи.

Слушая Шериффа, Тарвин недоумевал, как у того хватало духу излагать избирателям свои явно ошибочные взгляды по поводу серебра и тарифов, в то время как дома у него родная дочь замышляла столь безумное дело. В душе Тарвина все так тесно переплелось с образом Кейт, что когда, наконец, пришёл его черёд отвечать Шериффу, он с трудом удержался, чтобы не спросить, как, черт побери, можно ожидать, что политические и экономические положения, которые Шерифф собирается применить, управляя штатом, могут найти отклик у мыслящих людей, если он не может справиться с собственной семьёй? Почему, о Господи, он не остановит свою дочь, зачем позволяет ей испортить вконец свою жизнь? Для чего же тогда и существует отец? Вот что он хочет услышать от Шериффа. Но эти столь ловко сформулированные замечания не были пущены в ход; взамен же Тарвин обнародовал многочисленные цифры, факты и привёл весомые доводы в свою пользу.

У Тарвина был настоящий ораторский дар, необходимый для того, чтобы завоёвывать сердца слушателей во время предвыборной кампании: он обвинял, упрекал, умолял, настаивал, угрожал; он воздевал к небу худые длинные руки и призывал в свидетели и богов, и статистику, и Республиканскую партию, и, когда это имело смысл, не брезговал и анекдотом.

— Ну как же, — почти кричал он тем фамильярным свойским тоном, каким нередко пользуются политические ораторы, рассказывая своим слушателям байки, — как же-как же, это напоминает мне человека, которого я знавал в бытность свою в Висконсине… — Никого это на самом деле не напоминало, и в Висконсине Тарвин никогда не был, и не знал он никого из Висконсина, но история получалась славная, и, когда толпа заревела от восторга, Шерифф подсобрался и попробовал натужно улыбнуться, а Тарвину только того и надо было.

Однако не всегда все получалось так складно. Встречались в толпе и несогласные с мнением Тарвина. Они выражали свой протест вслух, и потому споры, ведущиеся на импровизированной трибуне между претендентами, продолжались и среди слушателей; но то, что толпа буквально стонала от удовольствия, вкупе с аплодисментами и смехом, действовало на Тарвина возбуждающе, как шпора на коня. хотя на самом деле он вовсе не нуждался в пришпоривании, потому что незадолго до начала митинга отведал вместе со сторожем тёмного пьянящего варева. Под влиянием выпитого, а также из-за отчаянной страстной решимости в сердце, под впечатлением стонов, вздохов и шёпота он постепенно приходил в восторженное состояние, близкое к экстазу, удивившее его самого, и наконец почувствовал, что вполне владеет аудиторией.

Он крепко держал толпу в руках и, словно чародей-фокусник, то высоко возносил её, то панибратствовал с ней, то бросал в страшную бездну, то в последнюю секунду выхватывал оттуда — и говорил, говорил… И наконец, в обнимку с покорёнными и влюблёнными слушателями победным маршем прошествовал по поверженному в прах телу Демократической партии и пропел по ней реквием. Это были потрясающие мгновения. Под конец все поднялись с мест, залезли на скамейки и восхищённым рёвом выразили своё полное одобрение словам Тарвина. Они подбрасывали вверх шапки, кружились, толкались и хотели даже нести Тарвина на руках.

Но, Тарвин спасся бегством от восторженных поклонников и, задыхаясь, пробирался сквозь толпу, буквально затопившую платформу; наконец он достиг раздевалки, расположенной за сценой. Он закрыл за собой дверь на засов и бросился в кресло, вытирая потный лоб.

— И человек, способный на такое, — пробормотал он, — не может заставить маленькую худенькую девчонку выйти за него замуж!

На следующее утро в Кэнон-Сити только и разговору было о том, как Тарвин изничтожил своего соперника, разнёс его в пух и прах; от внимания присутствовавших не ускользнуло, что, когда после речи Тарвина Шерифф крайне неохотно встал, чтобы, как было заявлено в программе дебатов, выступить со своими возражениями, публика криками заставила его вернуться на место. Но на станции железной дороги, где обоим предстояло сесть на поезд, идущий в Топаз, Шерифф изобразил вежливую улыбку, кивнул Тарвину и положительно не выказал намерения уклониться от совместного путешествия. Если, как считали жители города Кэнон-Сити, Тарвин и в самом деле оказал отцу Кейт плохую услугу, то Шериффа, по-видимому, это не очень и беспокоило. Тарвин объяснял это тем, что Шериффу, очевидно, было чем утешиться — мысль, послужившая толчком к новому выводу, что сам он скорее всего свалял дурака. Да, безусловно, он получил удовольствие от того, что прилюдно объяснил своему сопернику, у кого из них лучшие шансы, а также доказал своим избирателям, что он серьёзная сила, с которой надо считаться, несмотря на то, что в сердце некоей юной леди пустила глубокие корни безумная идея. Но стал ли он от этого ближе Кейт? Теперь он был уверен в том, что его обязательно выберут. Но на какую должность? Даже пост спикера палаты, о котором он, поддразнивая Кейт, говорил накануне, не казался сегодня, после пережитого успеха, чем-то невозможным. Но если Тарвин и стремился быть избранным, то лишь в сердце Кейт.

• Предыдущая
• 3/47
• Следующая