Поступь хаоса - Несс Патрик - Страница 3

• Предыдущая
• 3/72
• Следующая

— Ты что-нибудь чуешь?

— Чую тишину, Тодд, — лает Манчи сперва тихо, а мотом все громче и громче: — Тихо! Тихо!

И в следующий миг тишина за спэкскими постройками начинает двигаться.

Кровь ударяет в голову с такой силой, что чуть не валит с ног. Манчи прыгает вокруг меня и тявкает, тявкает как сумасшедший. Мне становится вдвое страшней, и я мнить шлепаю его по заду («Ой, Тодд?»), пытаясь успокоиться.

— Нет на свете никаких дыр и никакой пустоты, — вслух говорю я. — Это не ничто, а что-то, ясно?

— Что-то, Тодд, — лает Манчи.

— Ты слышал, куда оно двинулось?

— Оно же тихое, Тодд.

— Ну ты меня понял.

Манчи принюхивается и делает шаг в сторону спэкских зданий, потом второй и третий. Значит, мы всетаки идем на поиски. Я медленно-медленно двигаюсь в сторону самого большого растаявшего мороженого и не спускаю глаз с покосившейся треугольной дверки: не высунется ли оттуда какая-нибудь тварь. Манчи нюхает дверь, но не рычит, поэтому я делаю глубокий вдох и заглядываю внутрь.

Внутри пусто. Потолок поднимается вверх примерно на еще один мой рост, пол грязный, увитый всякими болотными растениями, больше в комнате ничего нет. Никаких тебе дыр, пустоты и всякого такого.

Глупо, конечно, но я скажу.

А вдруг спэки вернулись?

Этого не может быть.

Дыры в Шуме тоже не может быть.

Значит, что-то из этих двух невозможностей — правда.

Манчи снаружи опять начинает что-то вынюхивать, поэтому я выхожу на улицу и направляюсь ко второму мороженому. На стене дома есть надпись, единственные написанные на спэкском языке слова, которые кто-либо когда-либо видел. Видимо, остальные не заслуживали такой чести. Буквы тоже спэкские, но Бен говорит, что читаются они «эс'пэкили» или вроде того. Если презрительно выплюнуть — а после войны их иначе не произносят, — получается «спэки». То есть «люди» по-нашенски.

Во втором здании тоже ничего нет. Я снова выхожу на болото и опять прислушиваюсь. Опускаю голову и слушаю, напрягаю все нужные части мозга и слушаю, слушаю.

Слушаю.

— Тихо! Тихо! — выпаливает Манчи и бежит прямиком к последнему мороженому. Я несусь следом, в голове опять стучит, потомушто дыра в Шуме именно там, да, она там.

Я ее слышу.

Ну, то есть не в прямом смысле слышу, но, когда я бегу к ней, пустота касается моей груди, тянет за руки, и в ней так много тишины, нет, не просто тишины, молчания, в ней так много невероятного молчания, что меня бутто рвет на части и я бутто потерял самое дорогое что у меня есть на этом свете, и я бегу и на глазах выступают слезы и грудь спирает и я никого не вижу, но все еще могу думать и из моих глаз брыжжут слезы, и глаза начинают плакать, черт они начинают плакать и я на минуту останавливаюсь, хватит реветь заткнись уже заткнись, но я теряю целую минуту, целую клятую минуту черт подери, я стою согнувшись в три погибели и за это время дыра уходит ну конечно она ушла ее больше нет.

Манчи не знает, что делать: то ли бежать за ней, то ли вернуться ко мне. Потом всетаки возвращается.

— Плачешь, Тодд?

— Заткнись. — Я хочу его пнуть и промахиваюсь. Нарочно.

Мы выбираемся из болота и идем обратно в город, и мир вокруг кажется черно-серым, хотя сонце палит вовсю. Даже Манчи всю дорогу молчит. Мой Шум бурлит и пенится, точно котелок на огне, пока я наконец не останавливаюсь, чтобы взять себя в руки.

На свете не бывает тишины. Тишины нет даже во сне, даже когда ты остаешься один.

«Меня зовут Тодд Хьюитт, — думаю я про себя с закрытыми глазами. — Мне двенадцать лет и двенадцать месяцев. Я живу в Прентисстауне, планета Новый свет. Ровно через месяц я стану мужчиной».

Этому фокусу меня научил Бен — помогает угомонить свой Шум. Закрываешь глаза и ясно, четко произносишь, кто ты такой. Потомушто в Шуме об этом как-то забываешь.

Я Тодд Хьюитт.

— Тодд Хьюитт, — бормочет Манчи себе под нос, шагая рядом.

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза.

Да, вот кто я. Тодд Хьюитт.

Мы идем прочь от болота и реки, по диким полям на холме к небольшой гряде в южной части города, где раньше была школа — бесполезное и никому не нужное учириждение. До того, как я родился, мальчики получали абразавание дома, их учили мамы, а потом, когда остались только мальчики и мужчины, нам просто включали обучающие модули по визорам, пока мэр Прентисс не запретил и такую учебу, заявив, что она «оказывает разрушительное влеяние на десцеплину разума».

У мэра Прентисса, видите ли, на все есть своя Точка Зрения.

Целых полгода все мальчики собирались в здании на отшибе города, подальше от основного Шума, где старый грусный мистер Ройял пытался вложить в наши головы хоть какие-то знания. Бесполезное занятие. Чему можно научить в комнате, полной детского Шума? А уж контрольную и подавно нельзя провести. Ты все равно сдуешь у соседа, даже если не хочешь — а хотели все.

И тогда мэр Прентисс решил сжечь все книги до единой, даже те, что хранились дома, потомушто книги тоже оказывали разрушительное влеяние, а мистер Ройял, добрый человек, обозлившийся от того, что пил виски прямо на уроке, взял ружье и покончил с собой — так пришел конец и моей учебе.

Остальному меня научил Бен. Чинить технику, готовить, еду, шить, штопать, вазделывать землю и всякое такое. Но васнавном выживанию: как охотиться, отличать съедобные фрукты от ядовитых, определять стороны света по лунам, пользоваться ножом, ружьем, лечебными снадобьями и как угомонить свой Шум, если очень надо.

Он хотел научить меня читать и писать, но мэр Прентисс уловил это в моем Шуме и на целую неделю бросил Бена в тюрьму. Так я и не узнал грамоту. Мне еще многому надо научиться, а дел на ферме целая прорва — выживать-то еле успеваешь. Словом, читать я так и не научился.

Ну и пусть. Книг в Прентисстауне никто писать не собирается.

Мы с Манчи проходим мимо школы, взбираемся на маленькую гряду и смотрим на север: впереди наш городок. Не то чтоб от него много осталось. Один магазин (раньше было два). Один паб (раньше было два). Одна клиника, одна тюрьма, одна неработающая заправка, один большой дом — мэра, — один полицейский участок. Церковь. Одна коротенькая улица, пролегающая через центр города — давнымдавно ее замостили, но следить за ней никто не следит, поэтому она быстро превращается в гравийную. Все дома и прочие постройки находятся за городской чертой — это фермы, точней, раньше были фермы. Теперь большинство из них опустели, а некоторые и того хуже.

Вот и весь Прентисстаун. Насиление сто сорок семь человек, и оно все уменьшается, уменьшается, уменьшается. Точней, сто сорок шесть мужчин и один почти-мужчина.

Бен говорит, раньше по всему Новому свету были раскиданы города и деревни: наши корабли приземлились одновременно, лет за десять до моего рождения, потом началась война со спэками, спэки выпустили микроб, и все остальные поселения вымерли. Прентисстаун тоже почти вымер, но благодаря военным талантам мэра Прентисса всетаки спасся, и хотя мэр Прентисс — ходячий ужас, мы обязаны ему уже тем, что выжили и продолжаем коекак выживать на этом безотрадном свете, в вымирающем городишке из ста сорока шести мужчин.

Не все могут такое вынести, верно? Некоторые кончают с жизнью, как мистер Ройял, другие просто исчезают, как мистер Голт, наш сосед с овечьей фермы неподалеку, или мистер Майкл, наш лучший плотник, или мистер Ван Виджк, пропавший в тот самый день, когда его сын стал мужчиной. Обычное дело. Когда весь мир — это единственный Шумный и вымирающий город, люди порой уходят — даже если идти больше некуда.

Когда я, почти-мужчина, смотрю на этот город, я слышу мысли всех оставшихся в живых ста сорока шести мужчин. Черт, я слышу каждого. Их Шум бешеным потоком несется по холму прямо на меня, точно лесной пожар, точно чудовище размером с небо, от которого нельзя скрыться.

• Предыдущая
• 3/72
• Следующая