Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 20

– Как же, как же, – удивленно залепетал визитер. Он явно не ожидал такого вопроса.

– Ведь это же вандализм… Богу противные деяния… Жечь дома, город… Морозы начались… В то время как… когда великая армия Вашего Величества ведет тяжелые бои…

– Да-да. А вы, наверное, граф, любите французскую армию? – губы императора кривила презрительная улыбка.

– Всегда восхищался доблестью французского воинства… Вашими, Ваше Величество, победами… политической прозорливостью… Считал своим долгом быть полезен хоть чем-то…

Император резким жестом руки прервал эту невразумительную тираду. Помолчав несколько секунд, он продолжил:

– Ваш поступок, граф, заслуживает награды. Вот только чем вас наградить: свинцовой пулей или золотыми монетами? Пока не решил…

– Ваше Величество, помилуйте. Я лишь из самых благородных чувств… Считая своим долгом… Вандалы, огонь… За что же пулю?

Высокая фигура графа съежилась, и теперь он казался ниже малорослого хозяина апартаментов, который, заложив руки за спину, прохаживался взад-вперед, напоминая упитанного пингвина.

– Ну, что, Годе? – наконец, обернулся Наполеон к своему адъютанту. – Ваш протеже… Как с ним быть?

Люсьен развел руками, поклонился, но промолчал.

– Ладно! Остановимся на подарке. А что мы подарим этому русскому патриоту?

Император скользнул взглядом по столу, но, очевидно, ничего подходящего не заметил.

Он вновь взглянул на генерала.

– А-а-а, вот у вас какое-то колечко! Хотели наградить – давайте! Это будет справедливо!

Годе на мгновение заколебался, но Наполеон нетерпеливо протянул руку.

– Ну, давайте же! Давайте!

Генерал стал снимать перстень, но тот никак не поддавался, только разогрелся и начал жечь кожу. Казалось, что живой зверек намертво впился в тело десятком острых коготков и никакая сила не способна его стащить. Годе лизнул фалангу пальца, рванул – напрасно: перстень будто врос в палец.

– Да что вы, в самом деле! – в голосе императора звучало раздражение. – Я жду!

Годе повернул перстень, дернул, что было силы, и железо, сдирая плоть, наконец сорвалось с пальца. Брызнула кровь. Превозмогая страшную боль, он протянул Наполеону проклятый перстень. Он был весь в крови.

– Простите, мой император… Я нечаянно испачкал… Плохо снимался…

– Да, как будто пуля попала в руку…

Император аккуратно взял перстень, осмотрел со всех сторон.

– Забавная штучка, – пробормотал он. – А почему такой горячий?

– Не знаю, мой император…

У Годе кружилась голова.

– Что за металл? Да и камень интересный…

Наполеон подошел ближе к камину, покрутил перстень в отблесках огня.

– Не пойму, это что, бриллиант? Почти черный. И огранка необычная…

Он взглянул на генерала, который тщетно пытался перевязать кровоточащий мизинец не очень свежим платком.

– Вам что, друг мой, плохо? – в голосе Бонапарта сквозила ирония.

– Нет, нет, мой император! Что вы, – пробормотал Годе, борясь с подступающей дурнотой. – Это все пустяки. А перстень я показывал ювелиру. Он недорогой: серебро и черный гранат…

Император вновь стал разглядывать кольцо.

– А вы разве не знали, из чего изготовлено колечко? Разве это не семейная реликвия?

– Нет, мой император. Этот перстень… Этот перстень мне подарил один иудей во время вашей египетской кампании. Это перстень Иуды…

– Иуды?! Что вы там несете Годе? Какая-то чушь! И чего ради этот иудей вам решил его подарить? Я жду разъяснений.

Генерал понял, что попал в щекотливую ситуацию. Но больше всего он боялся не совладать с дурнотой и потерять сознание. На глазах у императора, от такой чепухи…

– Как-то наш дозор задержал в районе расположения полка неизвестного человека. Его хотели расстрелять как лазутчика. Но я понял, что он не имеет отношения к мамлюкам…

– Почему вы так решили, Годе?

– Это был еврей, с пейсами. Не думаю, что он стал бы сотрудничать с мусульманами. Я допросил его и убедился в своих предположениях. Приказал отпустить. В благодарность он подарил мне этот перстень. И я счел возможным его принять…

– Странный, очень странный подарок, – бормотал император, продолжая вертеть в руках изящную вещицу. – Ну, а при чем здесь Иуда?

– Задержанный через переводчика рассказал, что перстень этот принадлежал самому Иуде. На нем так и написано, на арамейском языке. А он был менялой, и кто-то продал ему эту диковинку… Перстню приписывают какую-то магическую силу. И получается, что ему восемнадцать веков…

Император слушал внимательно, хотя в глазах его горел скептический огонек. А граф Опалов вообще превратился в слух, даже рот приоткрыл от изумления.

– И вы, Годе, верите этой чепухе?! – усмехнулся Наполеон. – Впрочем… Впрочем, подарок весьма символичен. Перстень Иуды получает ваш… ваш «патриот»…

Он снова отвернулся к огню, не оборачиваясь, протянул назад руку.

– Как вас там, граф… Возьмите этот перстень в знак признания ваших заслуг. Надеюсь, вас не смутит, что он обагрен кровью моего адъютанта?

– О Ваше Величество! Любой презент из ваших рук… Кровь французского генерала лишь придает значимость вашему замечательному подарку. Смею заверить вас, Ваше Величество, что теперь этот бесценный дар станет реликвией семейства Опаловых…

– Ладно, ладно, ступайте, – вдруг каким-то усталым тоном произнес Бонапарт. Посетитель его явно утомил.

Непрерывно кланяясь, Опалов попятился и растворился в темноте комнаты. Хлопнула дверь.

– Что ж, час поздний. Я, пожалуй, посплю. Вы тоже можете быть свободным, Годе, – бросил император, проходя мимо генерала.

– Советую показать палец лекарю…

В приемной Люсьен Годе, действуя одной рукой, с трудом накинул на плечи шинель. Вторая рука фактически не повиновалась: она ломила от пальца до плеча. Генерал прошел мимо императорских гвардейцев и стал торопливо спускаться по широкой мраморной лестнице. Шаги гулко раздавались в пустом пространстве лестничного проема.

– Черт их всех подери, – бормотал он, перешагивая через какой-то хлам, валявшийся на лестнице. – Даже у апартаментов императора нет никакого порядка.

Боль в пальце не унималась, казалось, сейчас он отвалится. Правда, когда генерал вышел на улицу и холодный ветер швырнул ему в лицо мокрую смесь из дождя и снега, это несколько освежило. Дурнота немного отступила. Он торопливо шел по скользким булыжникам московского Кремля и вскоре отворил тяжелую дверь длинного двухэтажного строения из красного кирпича. Здесь располагался лазарет, и Годе хотел найти одного из хирургов – Жака Моро, с которым сблизился еще во время египетской кампании.

В свое время с Жаком они опорожнили не одну бутылку спирта и могли спокойно разговаривать на любые темы. И хотя особой дружбы между ними не было, доверие и симпатия тоже многого стоят. Моро был откровенным циником, как и большинство врачей-хирургов, которым приходилось десятками кромсать тела бывших французских крестьян, буржуа, а то и аристократов. Это занятие, полагал Люсьен, и сделало приятеля глухим к чужим страданиям, научило смотреть на окружающих с иронией и скепсисом.

Он застал Жака в маленькой, жарко натопленной комнате. Хирург спал, сидя за столом и положив на скрещенные руки курчавую, с сединой голову. На столе стояла чернильница, лежало гусиное перо и стопка листов бумаги, исписанных малоразборчивым почерком, с последней строкой, оборванной на середине. Жак Моро вел дневник, собираясь когда-нибудь написать книгу воспоминаний.

Люсьен тронул его за плечо, затем стал тормошить. Моро с трудом поднял голову. Потребовалось еще какое-то время, прежде чем хирург раскрыл глаза и сообразил, кто перед ним стоит.

– А-а-а… – протянул он. – Господин генерал. Что вас привело ко мне в столь поздний час?

С видимым трудом Жак извлек часы и посмотрел.

– А, нет! Не поздний, а ранний. По местному времени уже скоро пять…

Люсьен понял, что приятель, по своему обыкновению, изрядно пьян.