Кэрри - Кинг Стивен - Страница 5

Из статьи «Кэрри: черная заря телекинеза» («Эксквайр мэгезин», 12 сентября 1980 г.). Джек Гейвер:

Стелла Хоран прожила в благоустроенном пригородном районе Парриш недалеко от Сан-Диего двенадцать лет, и внешне она — типичная «миссис Калифорния» — носит яркую одежду и дымчатые очки в оправе янтарного цвета; волосы — светлые с несколькими черными прядями; водит симпатичный «фольксваген» цвета бордо с изображением улыбки на крышке бензобака и зеленой экологической наклейкой на заднем стекле. Ее муж служит в парришском отделении «Бэнк оф Америка»; сын и дочь — типичные представители южнокалифорнийского загорелого племени постоянных обитателей пляжа. В небольшом аккуратном заднем дворике есть гриль, а мелодичный дверной звонок играет несколько тактов из припева «Хей, Джуд».

Однако где-то в душе у миссис Хорал все еще держится тонкий неизбывный налет Новой Англии, и, когда она говорит о Кэрри Уайт, лицо ее приобретает странное, мучительное выражение — что-то напоминающее скорее о книгах Лавкравта, нежели о калифорнийских персонажах Керуака.

— Конечно, она была странная, — рассказывает Стелла Хоран, закуривая вторую сигарету сразу после первой. — Все это семейство было странное. Ральф работал на стройке, и люди говорили, что он всегда носит с собой Библию и револьвер 38-го калибра. Библию — для чтения во время перерывов, а револьвер — на тот случай, если встретит на работе Антихриста. Библию я и сама помню, а насчет револьвера — кто знает?.. Лицо у нею было темное от загара, волосы всегда острижены очень коротко. И выглядел он довольно свирепо. Люди старались не встречаться с ним взглядом ни при каких обстоятельствах. Он так на всех смотрел, что казалось, глаза буквально горят. Увидишь его впереди и переходишь на другую сторону улицы… Никому из детей даже не приходило в голову показать ему язык, когда он проходит мимо. Такое вот он производил жуткое впечатление.

Она замолкает, выпуская струю дыма вверх к отделанным под красное дерево потолочным балкам. Стелла Хоран прожила на Карлин-стрит до двадцати лет, и последние годы каждый день ездила на занятия в Левинскую школу бизнеса в Моттоне. Однако случай с камнями запомнился ей очень хорошо.

— Иногда, — говорит она, — у меня даже возникает вопрос, не вызвала ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами. Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник еще не вырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу «шоу», которое я якобы «устраивала» на заднем дворе. Хочу заметить, что купальник у меня был вполне приличный — даже скромный, по современным стандартам — обычный старый купальник от Янтцена, но миссис Уайт постоянно разорялась, что это, мол, безобразие, потому что меня видит «ее крошка». Моя мать… она, конечно, старалась говорить с ней потактичней, но у нее никогда не хватало терпения надолго. Не знаю уж, чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт — надо полагать, обозвала меня Вавилонской блудницей, — но моя мать заявила ей, что наш двор — это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышом танцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо головы банка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже рассказала.

Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю скандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она отправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с таким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается, что мы тут делаем.

Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.

— Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть пешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не до шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался его револьвер?..

Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз передавали «Сорок лучших песен». Мама эту музыку просто ненавидела и обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, «пока она не рехнулась». Но в тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.

Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: она никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.

Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор, стояла Кэрри.

Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.

— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран, закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое фото на обложке «Ньюсуика». Помню, смотрела на них и думала: «Боже, куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина?» Странное какое-то чувство возникало: и страх, и жалость… Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово — лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.

Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: «Привет». На ней было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.

Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:

— Это что?

Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз. Я его поправила и ответила:

— Это моя грудь, Кэрри.

А она на полном серьезе:

— Я тоже такую хочу.

— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через восемь-девять и у тебя появится…

— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.

Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в голову:

— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.

Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому, мол, у нее есть грудь — «мерзостные подушки», она сказала, только как бы в одно слово.

Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я была потрясена и даже ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг на друга молча, и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькую несчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.

Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела нас вместе.

Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим глазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь не слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость, неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина, руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила что есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицо стало, как у мегеры.

А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок не упала, вся сжалась и буквально позеленела.

Тут ее мать как заорет:

— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!

Я вскочила и тоже закричала: «Ну-ка не смейте на нее орать! Как вам не стыдно!» В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно. Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тот момент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрела на меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. И тягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее, подобно каменному граду, — и это в три-то года.

Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочки лицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, про блудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я просто дар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.

Всего секунду, наверно, Кэрри стояла в нерешительности на границе двух участков, затем Маргарет Уайт глянула вверх и, Богом клянусь, она залаяла на небо. Именно залаяла. А потом вдруг принялась… истязать себя, что ли. Она впивалась пальцами себе в щеки и в шею, оставляя красные полосы и царапины, и раздирала на себе одежду.

Кэрри вскрикнула: «Мама!» и бросилась к ней.

Миссис Уайт присела как-то по-лягушечьи и развела руки в стороны. Я думала, она ее раздавит, и невольно закричала. А Маргарет Уайт только улыбалась. Улыбалась и пускала слюни, которые текли по подбородку… Боже, как это противно!

Она схватила Кэрри в охапку, и они скрылись за дверью. Я выключила радиоприемник, и нам было их слышно. Не все, конечно, отдельные слова, но мы и так понимали, что происходит. Молитвы, всхлипы, вопли — безумие какое-то. Затем Маргарет велела Кэрри забираться в чулан и молиться. Девочка плакала, кричала, что она не нарочно, что больше не будет… А затем тишина. Мы с мамой переглянулись, и я могу сказать, что никогда не видела ее в таком состоянии, даже когда умер папа. Она только сказала: «Бедный ребенок…», и все. Потом мы тоже пошли в дом.

Стелла Хоран встает и подходит к окну — привлекательная женщина в желтом сарафане с открытой спиной.

— Знаете, я как будто переживаю те события заново, — говорит она, поворачиваясь. — У меня внутри все просто кипит. — Она обнимает себя руками, словно ей стало холодно, и невесело усмехается. — Да, она была такая милая. Глядя на эти фотографии, никогда не скажешь…

За окном по-прежнему спешат туда-сюда машины, а я сижу и жду, когда она продолжит рассказ. В этот момент она напоминает мне прыгуна с шестом, который глядит на планку и раздумывает, не слишком ли высоко ее поставили.

— Мама заварила шотландский чай, крепкий, с молоком — вроде того, как она всегда заваривала, когда я еще девчонкой залезала в крапиву или расшибалась, падая с велосипеда. Ужасное варево, но мы пили, сидя друг напротив друга на кухне — она в каком-то старом домашнем платье с разошедшимся на спине швом, а я в своем бикини Вавилонской блудницы. Мне хотелось плакать, но все это было слишком жизненно, не так, как в кино. Однажды, когда я ездила в Нью-Йорк, я видела, как старый пьяница тащит по улице за руку маленькую девочку в голубом платье. Она так плакала, что у нее кровь пошла носом. У старика был зоб, и шея — будто велосипедная камера. Огромная красная шишка на лбу, прямо посередине, а на синем пиджаке из саржи длинная белая полоса. Но все торопливо шли мимо, потому что, если не обращать внимание, они скоро скроются из вида. Тоже очень жизненно.

Я хотела сказать об этом матери и только открыла рот, как случилось то, другое событие — то самое, видимо, которое вас и интересует. Снаружи что-то бухнуло в землю, да так, что зазвенела посуда в буфете — не просто звук, а еще и ощущение удара, словно кто-то спихнул с крыши тяжелый металлический сейф.

Она закуривает новую сигарету и несколько раз быстро затягивается.

— Я подошла к окну и выглянула на улицу, но ничего особенного не увидела. И только когда уже собралась вернуться к столу, с неба упало что-то еще. Что-то блестящее. Я в первое мгновение подумала, что это большой круглый кусок стекла. Он ударился о край крыши Уайтов и разлетелся на мелкие осколки, только это было вовсе не стекло, а большая глыба льда. Я хотела повернуться, сказать об этом маме, и тут они посыпались прямо как град.

Глыбы падали на крышу Уайтов, на задний двор, на лужайку перед домом, на наружную дверь в погреб. Эта дверь была сделана из листового железа, и, когда по ней ударила первая глыба, раздался такой низкий звон, словно звук церковного колокола. Мы с мамой даже вскрикнули одновременно и прижались друг к другу, словно две маленькие девчонки во время грозы.

А потом вдруг все кончилось. Из дома напротив не доносилось ни звука. Я видела, как тают на солнце осколки льда и стекает по черепице вода. Огромный кусок льда застрял там между скатом крыши и невысокой трубой. Солнце блестело так ярко, отражаясь в этой глыбе льда, что больно было смотреть.

Мама хотела спросить, кончится ли этот кошмар, но тут дико закричала Маргарет — мы очень хорошо расслышали ее крик, и на этот раз впечатление было еще хуже, потому что в нем чувствовался неприкрытый ужас. А затем до нас донесся звон и звуки ударов, как будто она швыряла в девочку всей домашней утварью.

Дверь на заднем крыльце в доме Уайтов открылась, ударившись о стену, и так же громко захлопнулась, но никто не вышел, только крику прибавилось. Мама сказала, чтобы я позвонила в полицию, но я не могла сдвинуться с места. Просто застыла. Потом вышла на свою лужайку поглядеть, что происходит. Мистер Кирк и его жена Вирджиния тоже вышли. И Смиты. Вскоре выбрались на улицу почти все, кто был в то время дома, даже старая миссис Уорвик, что живет за квартал от нас, а она на одно ухо совсем глухая.

Тут начался жуткий звон бьющейся посуды. Бутылки, там, стаканы, не знаю, что еще. А затем разлетелось боковое окно, и оттуда наполовину вывалился кухонный стол. Богом клянусь! Большой ореховый стол — он, должно быть, фунтов триста весил. Ну как, скажите, могла женщина — даже крупная женщина — такое вытворить?

Я тут же спрашиваю ее, что она имеет в виду.

— Я ведь просто рассказываю вам, что произошло, — отвечает миссис Хоран почему-то расстроенным тоном. — Никто не просит вас верить мне на слово…

Она немного переводит дух и продолжает уже спокойно:

— Потом минут пять все было тихо. С водостоков на крыше капала вода, а по всему двору Уайтов валялись глыбы льда. Но они очень быстро таяли.

Миссис Хоран сдержанно смеется и гасит сигарету.

— Впрочем, почему бы и нет? Ведь на дворе был август.

Она подходит в задумчивости к софе, затем останавливается и возвращается.

— А потом посыпались камни. Прямо с неба. Они падали с жутким воем — как бомбы. Мама вскрикнула: «Боже, да что же это?» — и закрыла голову руками. Но я даже не могла пошевельнуться. Все видели, и все не могли сдвинуться с места. Впрочем, это не имело значения: камни падали только на участок Уайтов.

Один камень ударил в водосток, и огромная железяка рухнула на лужайку. Другие наделали дыр в крыше. При каждом попадании в черепицу раздавался громкий сухой треск, и взлетали маленькие облачка пыли. А от тех, что падали на землю, все вокруг вздрагивало. Я просто ногами чувствовала эти удары.

Посуда в буфете позвякивала, кухонный шкаф тоже дрожал, а мамина чайная чашка свалилась со стола и разбилась.

Камни, когда падали на землю, оставляли большие ямы. Кратеры даже. Миссис Уайт наняла потом старьевщика с другого конца города, чтобы тот вывез камни, а Джерри Смит с нашей улицы дал ему доллар и отколол кусочек. Отвез его в Бангорский университет, но они посмотрели и сказали, что это обыкновенный гранит.

Один из последних булыжников попал в маленький садовый столик, что стоял у них на заднем дворе, и разнес его в щепки.

Но что интересно, за пределами их участка совершенно ничего не пострадало.

Миссис Хоран умолкает и, повернувшись от окна, глядит на меня. По ее лицу видно, как сильно взволновали ее эти мучительные воспоминания. Одной рукой она нервно теребит модную «взлохмаченную» прическу.

— В местной газете была совсем маленькая заметка об этом случае. К тому времени, когда появился Билли Харрис — он освещал чемберленские новости, — Маргарет Уайт уже наняла людей починить крышу. Ему говорили, что камни пробивали крышу насквозь, но он, должно быть, решил, что мы все его разыгрываем.

Никто не хочет верить в это, даже сейчас. И вы, и те люди, что будут читать вашу статью, с огромным удовольствием посмеялись бы над описанным и сказали бы, что я — просто еще одна истеричка, которая перегрелась на солнце. Но это и в самом деле было. Множество людей с нашей улицы видели все своими глазами, и события, о которых я говорила, так же реальны, как тот алкоголик, что тащил за руку маленькую девочку с раскровавленным носом. А теперь еще вот что случилось. И уже никто не смеется, потому что слишком много погибло людей. Теперь это случилось не только на участке Уайтов.

Миссис Хоран улыбается, но в ее улыбке нет ни капли веселости.

— Ральф Уайт был застрахован, и, когда он погиб, Маргарет получила по страховке кругленькую сумму. Дом он тоже в свое время застраховал, но тут она не получила ни цента, поскольку повреждения были вызваны «волей Господней». Не правда ли, в этом есть какая-то поэтическая справедливость?

Миссис Хоран смеется, но и в смехе ее тоже не чувствуется веселья…

Запись, повторяющаяся несколько раз в дневнике Кэрри Уайт: