Огненные врата - Емец Дмитрий Александрович - Страница 6

– Одуванчик! – сказал Буслаев, хотя цветок в представлении явно не нуждался.

Прасковья даже бровью не повела. Мефу казалось: для нее не имеет значения, что он говорит, и говорит ли вообще. Смысл речи заложен глубже слов, и слова только тогда обретают силу, когда согласуются с этим глубинным смыслом. В противном случае они мало чем отличаются от блеянья.

Двери лифта стали закрываться. Зигя шагнул в проем и придержал их. Проскользнув у Зиги под мышкой, Прасковья оказалась рядом с Мефом и протянула руку к его лицу, не касаясь кожи. Ее пальцы дрожали. Лицо мучительно исказилось.

– Ме-о-й! Уээооо… ы… а… остоее… – попыталась произнести она.

Меф участливо слушал, не понимая ни слова.

– Да ничего! Учусь помаленьку! Сегодня вот трояк получил! Ты-то как? – ляпнул он, предположив, что Прасковья спрашивает, как у него дела.

Он не угадал. Пол под ногами у Мефа задрожал. Вспыхнули и мгновенно перегорели лампы дневного света. Стекло дало длинную трещину. На преподавательской парковке заныли, заканючили сирены. Меф подумал, что впервые в истории мироздания все силы Кводнона оказались собранными в двух людях на узкой площадке у биофаковского лифта.

Убедившись, что у нее ничего не выходит, Прасковья нетерпеливо обернулась к Зиге. После гибели Ромасюсика именно он стал ее рупором. Зигю Прасковья берегла куда больше ходячей шоколадки, боясь повредить его детский разум. Если у Ромасюсика глаза стекленели и собственное сознание отключалось, то Зигя чаще озвучивал лишь основную идею, насколько сам ее понимал.

– Будь осторозен, папоцка! Мамоцка говорит: у тебя на лисе густь и одинозество! Скоро будет плохо. Тебе плохо, ей плохо. В Талтале цто-то цлусилось. Мамочка волнуется! Она чу… чуп… – запутался в словах Зигя.

– Чувствует, – договорил за него Меф.

«Младенчик» благодарно закивал.

– А что плохо? Что случилось? – Меф не был напуган, но знал, что Прасковья просто так паниковать не станет.

– Мамоцка не знает. Ей селдце подсказывает… И еще она посит меня казать: твоей цветлой цкоро у тебя не буит! – доложил Зигя.

– В каком смысле, моей светлой у меня не будет? И куда же она денется? – с угрозой уточнил Меф.

Прасковья молчала. Ее сыночка же волновало другое.

– Папоцка, а цто такое селдце? У тебя оно тоже есть? – принялся уточнять он.

Наследница мрака расхохоталась коротко и страшно. Мефа сбило с ног. Дальше по коридору хохот Прасковьи выдавил железную дверь лаборантской.

– Мамоцка, подозди! Папа царики обесял купить! Два-много! – страдальчески оглядываясь, Зигя вслед за мамочкой шагнул в лифт, просевший под его тяжестью.

– Только попробуй тронуть Дафну! Я тебя предупредил! – крикнул Буслаев в закрывающиеся двери лифта. Последним, что увидел Меф, была босая нога Прасковьи с застрявшим одуванчиком и покачивающийся на длинной нитке лопнувший шарик сыночка.

Несколько минут спустя, бесцеремонно растолкав мешавшие ему автомобильчики, от главного входа отъехал угнанный два часа назад трейлер с прицепом. Зигя не любил катать мамочку Прасковью в «масеньких масынках».

Некоторое время Меф простоял на площадке, неподвижно глядя перед собой. В голове вертелась фраза, что его светлой скоро с ним не будет. Что имела в виду Прасковья? Была ли эта угроза или, напротив, попытка предупредить об опасности? И откуда Прасковье об этом известно? Маловероятно, что свет докладывает ей о своих действиях. Тогда кто? Лигул? Но почему Прасковья утверждает, что плохо придется не только Мефу, но и ей самой? И кто, наконец, смотрел на Мефа?

Вопросы в голове шевелились, как тараканы на кухонной стене. Подзабытые подробности, до этого таившиеся в аппендиксе памяти, в тине нерешенных задач и отодвинутых проблем, выплывали одна за другой.

А что, если Дафна знала?

Что-то тревожило Дафну, причем тревожило давно. Она становилась то нежна, то раздражительна. Часто поднималась на крышу и сидела в одиночестве, глядя на свою флейту. Пыталась что-то играть, но не доводила до конца и бросала.

Когда Меф спрашивал ее, в чем дело, Дафна отвечала невпопад. Порой Буслаев поднимался на крышу с ней вместе и видел, как она летает. Порывисто, стремительно. То устремлялась в заоблачную высь, так, что перья покрывала изморозь, то, сложив крылья, падала к самой земле.

Меф следил за ней глазами, наблюдая, как она мечется, и ему чудилось: она безнадежно пытается соединить несоединимое – сшить тучи и город единой нитью.

В открытую они никогда не ссорились, но иногда в их отношениях появлялись недосказанности, полутона, недопонимание, и тогда оба, как чистоплотные сурки, принимались оттирать свою шерсть от малейшего пятнышка. Проблема состояла только в том, что иногда это запутывало отношения еще больше, как сурок, который сильнее пачкается, если начинает растирать лапками каплю клея.

В кармане завибрировал мобильник. Меф вытащил телефон и сообразил, что Дафна ждет его в буфете уже минут пятнадцать и это четвертый ее звонок. Буслаев полетел в буфет.

Буфет был типично университетским. На переменах и сессиях в него едва можно было протолкнуться. Во время же лекций он пустел, и становилось слышно, как на окне журчит фонтанчик в форме мельницы. За пузатым сундуком-витриной окопалась буфетчица Тетьзина. Кругло-стремительная. Перекатывающаяся. В фартуке с огромным карманом, в котором помещалось все на свете. Рук у нее было четыре… или шесть… или восемь… Они мелькали так стремительно, что бесполезно было их считать. Другим примечательным свойством Тетьзины было, что она никогда не давала мелкой сдачи и никогда не требовала занести деньги, если у кого-то не хватало. Получался такой приблизительный баланс.

В редкие моменты передышки Тетьзина проваливалась в неподвижность. Она сидела у окна на стуле, сложив на фартуке красные, исцарапанные нелегально обитавшей в буфете кошкой руки, и тогда все видели, что рук у нее всего две.

Меф успел в буфет вовремя. Рядом с Дафной уже пытались усесться два третьекурсника. Точнее, усаживался один, а своего приятеля, длинного и тощего, использовал как живой щит. Ему казалось: если он будет тюкать друга в присутствии девушки, втирая его в асфальт, то девушка увидит, какой он мужественный, и, сраженная, обрушится к его ногам.

– Простите, ребята! У меня билет на этот стул! – Меф уверенно сел напротив Дафны.

– Чего, серьезно? – возмутился активный и, убедившись по лицу Даф, что правда, ткнул пальцем в своего замученного друга: – Вот он вот дико недоволен! Посмотрите внимательно на его лицо! Это лицо озверевшего бабуина!

«Озверевший бабуин» застенчиво улыбнулся.

– Ну мы пошли! Простите нас, пожалуйста! – сказал он, утаскивая своего приятеля за рукав.

Меф купил у Тетьзины салат «Летний», образованный из двух покончивших с собой огурцов и одного умершего своей смертью помидора, и разогретую в микроволновке куриную ногу. Он знал, что Дафна, хотя и светлое существо, отнюдь не удовольствуется одним нектаром.

– Как экзамен? – спросила Дафна.

– Моими знаниями удовлетворены, – отозвался Меф, думая о другом.

Еще полчаса назад ему казалось, что трояк по экзамену трагедия. Теперь же Волчкова со своими фокусами отодвинулась на сто пятый план.

– Что случилось?

Мефодий рассказал ей о Прасковье, умолчав только о словах «твоей светлой у тебя не будет». Они казались слишком страшными, чтобы их повторять.

– Странно, – внезапно отозвалась Дафна.

– Что странно?

– Что Зигя с таким упорством называет Прашу мамой.

Меф поскреб ногтем лоб.

– Ну так не дедушкой же. Он же маленький… Ну, в смысле, по соображению.

– Это – да. Но мама у него точно была. Иначе не возникло бы и потребности в маме. И потом, я замечала, на него садятся комары.

– Ну и садятся. А кого они не кусают? – рассеянно отозвался Буслаев.

– Стражей мрака. Их кровь им не подходит.

– То есть Зигя – человек, каким-то образом оказавшийся в Тартаре, а затем вместе с Пуфсом вернувшийся в человеческий мир? – подытожил Меф.