Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт - Страница 16

Слишком скорый ответ, чересчур краткий. И вполне ожидаемый. Возможно, тревожили профессора вовсе не пешие прогулки, а сами танцы? Глава секты — одно дело. Но ревнивый глава секты… В моей профессии быстро узнаешь: амбиции и жажда власти — первейший и сильнейший мотив ко всяческой гнуси.

— А, очередная влюбленность студентки в профессора!

— Нет!

Ого, впервые удалось его пронять — не удивительно ли, ведь я уже столько раз откровенно хамил.

— Я уверен: по крайней мере, этот слой моей личности влюблен в нее… Да, влюблен.

«Этот слой моей личности»?

Ну, бля!

Да этот парень безумней гребаного шляпника из «Алисы в Стране чудес»!

Как это, влюбиться и одновременно смотреть на себя издали, будто на цацку из магазина сувениров вроде монреальского шарика со снежинками?

Надо признать, завело меня преизрядно, и не потому, что почуял разгадку. Опыт подсказывал: на эту удочку стоило бы клюнуть, пусть приманка и кажется слишком заманчивой. Но меня заворожило безумие. Не сталкивался я ни с чем подобным. И хотя Баарсовы откровения выбили из колеи и разозлили, я продолжал мило улыбаться. Да уж, такое дерьмо запросто из пальца не высосешь!

— Мистер Баарс, скажите мне: возможно, кто-либо из ваших учеников… э-э… терял терпение?

— Простите?

— Ну торопился — как джайны[18] в Индии или катары[19] в средневековой Франции. Когда смерть — благо, а мир представляется погрязшим в грехах или вроде того, в общем, извращенным и порочным, появляется желание с ним покончить. К примеру, для вас, «системщиков», смерть разве не что-то вроде откровения, высшей формы просветления?

— По-вашему, она совершила самоубийство? — Баарс глянул сурово.

Я покачал головой.

— Нет. Но попробуйте взглянуть с моей стороны. Обстоятельства могут усугубить любую склонность, а люди набиты дерьмом под завязку, мистер Баарс. Суть в том, что от прочих обитателей планеты, мистер Баарс, вас почти ничего не отличает. Вы набиты тем же дерьмом, если не еще худшим. А к этому прибавьте тот милый факт, что для вас смерть — вовсе не такое пугало, как для прочих. К примеру, для меня.

Я улыбнулся мистеру профессору — сладко и безмятежно. А он посмотрел на меня кисло, затем глянул на часы — золотые, шикарные. Знаю, я временами хуже Ленни Брюса[20] — могу чье угодно терпение истощить.

— Простите, мистер Мэннинг, — сказал профессор почти с прежней обаятельной непринужденностью, растянув губы в улыбке. — Через пару минут у меня следующий семинар. У верен, мы еще сможем плодотворно пообщаться.

Поразительно, сколько условностей окружает даже простейшие отношения. Профессор поднялся с места, и мне только и осталось собезьянничать: встать да пойти следом.

Он заметил на прощанье:

— Если вам кажется, что за исчезновениями красивых девушек всегда скрываются обезумевшие любовники, посмотрите внимательней по сторонам. Раддик — непростой город.

И что, по-вашему, следует из такого разговора? Вот же, мать его!

Парень свихнутый. На полную катушку. И прекрасно это понимает. Я психов навидался, даже рассказы слышал про то, как оно чувствуется при воспарении души и произрастании крыльев из рук. Почти без исключения психи убеждены в своем здравомыслии и считают себя уравновешенней президентской жены. Но Баарс-то понимает: псих он. Хуже того, еще этим и наслаждается, будто безумия и добивался ради духовного прогресса или еще какой херни в том же роде.

И чем больше я про него думал, тем больше ужасался. Силы небесные, да он не просто псих, он — счастливый псих! Меня тошнит от счастливцев, а в особенности от тех, кто счастлив как раз в то время, когда бесследно пропадают их любовницы.

Профессор проводил меня до машины, развлекая по пути рассказами о недавних переделках и ремонте, про дубовые поручни и прочую дребедень в том же духе. Буквально всё сделали замечательные местные мастера, надо же. Я заметил ехидно: должно быть, барахолка в Раддике процветает.

Хотя профессор ничего не ответил, в его улыбке явственно прочиталось: «А не шел бы ты куда подальше?»

Усевшись в «фольк», я откинул сиденье и скрутил тоненькую самокрутку. Все помнил в точности, как обычно. Но если прокручивать разговор не сразу же после него, клубок воспоминаний не разматывается с обычной скоростью, не открываются нужные детали, заваленные кучей впечатлений.

Я пялился в ветровое стекло, но видел несчастную Агату, обложенную одеялами.

— Мистер Мэннинг, вам не дурно?

— Нет, — соврал я.

А ведь Агата — отнюдь не только иллюстрация к проповеди. Баарс хотел подтолкнуть к пониманию их веры. Показать, как чужак может принять их спокойную доброжелательность за сочувствие, за желание искупить вину. Баарс знал: в связи с Дженнифер придется сознаться, а это автоматически сделает его главным подозреваемым, в особенности учитывая странное безразличие к судьбе девушки. Агата — способ вставить заглушку, прежде чем сигнал тревоги сработает.

Заодно и неплохой образчик вербовочных методов Баарса. Предъяви внезапно нечто шокирующее эмоционально уязвимым людям, заставь лгать и изворачиваться, скрывая свое потрясение, пряча смущение, — как вынудил меня. А затем уцепись за мелкую ложь, потяни, заставь слушать, раскрыть себя. Этот тип не просто верил в невообразимую древность мира — он убедил в ней умных людей. Да уж, повод поразмыслить…

Злой гений в действии.

Я откинулся на спинку сиденья, попыхивая самокруткой, вдыхая с наслаждением дым — вязкий, горячий, оставляющий маслянистый привкус на языке. Закрыл глаза, выпуская на волю подсознание. Вы не представляете, насколько мало наш рассудок выбирает из увиденного, насколько мало замечает. Но моя-то память держит все.

Перед глазами всплыли сверкающие фарфоровые чашки, парок над чаем.

— А после школы перечитывали «Винни Пуха»?

— Конечно нет.

— А почему?

— Глупая книжка. Понравиться может только дебилам и маленьким детям.

— Именно! — воскликнул Баарс.

Вот он, ключ к его тактике: подталкивать к ответам, которые понимает лишь он сам. Любопытно, это для всех сектантских гуру типично или только для Баарса?

— Не понимаю вас…

Он улыбнулся — именно этого признания он и добивался.

— Иногда для понимания требуется невежество.

— Я все равно не понимаю.

— Наши жизни в определенном смысле — рассказ наподобие «Винни Пуха» или «Красной Шапочки». Их можно понять и принять лишь с такой точки зрения, откуда многое не видно и неизвестно.

— И что вы этим хотите сказать?

— Что все видимое вами — нереально.

Ну, бля. Вот тогда меня пробило на страх — будто дно из-под ног ушло. Я перехватил самокрутку большим и указательным пальцами, всосал дым. И в то же самое время я сидел в кресле перед профессором Баарсом и глядел на него будто на диковинного зверя.

— А вы знаете точку, с какой виден ваш правдивый мир?

Как подозрительно он кивнул, настороженно, что ли. До сих пор он меня воспринимал просто как неглупого, забавного партнера для пикировки — любимого профессорского занятия. До сих пор он не видел во мне угрозы.

— Именно! Истинную систему отсчета, в которой мир предстает настоящим. Мы называем настоящий мир «скрытым».

Угу — и тон другой, и прищурился.

— Значит, по вашим словам, вы — просто обыкновенный верующий, по-своему увидевший Бога?

— Да! Именно!

Баарс расхохотался. Очень натурально. Но все-таки фальшиво, фальшиво насквозь.

— Но вы же не зовете себя ни христианами, ни буддистами. Так в чем же отличие?

— В том, что истинная система отсчета есть! Она существует — я был в ней, я смотрел, я увидел! Я пересек Лакуну, я увидел этот мир, я ступал по нему. Я знаю!

Напугал я его. А может, попросту достал приставучестью и хамством — я это умею. Здесь, в Усадьбе, он бог и царь — и тут заявляюсь я: острю, нарываюсь, расспрашиваю.