Манюня - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 32

• Предыдущая
• 32/63
• Следующая

— Кха, — испугался Васидис, — кха-кха!

— Захрмар![6] — выругался дядя Миша. — Чтоб у тебя аккумулятор сел! Чтобы твой двигатель захлебнулся и сдох в страшных мучениях! Чтобы рабочий объем твоих цилиндров оскудел до одного литра! Чтобы всю оставшуюся жизнь ты ездил только на первой скорости и исключительно задним ходом!

— Вннннн, — обиделся Васидис и, не дожидаясь своего хозяина, рванул домой. По крайней мере дядя Миша утверждал, что еле успел запрыгнуть в кабину и пальцем не прикоснулся к рулю все пятьдесят километров обратной дороги.

Так что если дяде Мише предстояла поездка в какой-нибудь другой район Армении, то он благоразумно уезжал или на попутках, или рейсовым автобусом. А Вася преспокойно балбесничал на заднем дворе Дядимишиного дома.

— Ну и наглая у тебя рожа! — ругалась каждый раз Ба, когда шла мимо Васидиса в погреб.

В ответ Васидис пренебрежительно молчал. Женщин он считал рудиментарным явлением антропогенеза и брезгливо игнорировал факт их существования.

Когда Ба узнала, что меня везут на прием к именитому отоларингологу, то очень обрадовалась.

— Возьмите и Маню с собой, — попросила она моего папу, — пусть заодно этот хваленый отоларинголог и ее посмотрит.

— Ура! — закричали мы с Манькой. — Мы едем в Ереван!

— Нужно собрать вам в дорогу припасов, — озабоченно пробубнила Ба.

— Мам, я тебя умоляю, — заволновался дядя Миша, — не более чем три бутерброда на человека, соберешь снова провизию на целый полк — не возьму!

— Курочку запеку, — с нажимом сказала Ба, — а будешь выступать, еще и борща с собой в термосе дам! Ясно?

Дядя Миша приговоренно махнул рукой — делай что хочешь.

Выехать мы должны были ранним утром в четверг. А в среду вечером случилась катастрофа.

Папа решил чуть-чуть подкоротить волосы на затылке.

— У тебя все в порядке с прической, — отговаривала его мама.

— Всего сантиметр, — папа протянул ей огромные портновские ножницы, — совсем чуть-чуть, а то я оброс, выгляжу как баба! Не ехать же мне в таком виде в Ереван. Тебе что, трудно?

— Ладно, — вздохнула мама и повела отца в ванную комнату, — давай посмотрим, что тут можно сделать. Дети, — обернулась она к нам, — ну-ка выйдите отсюда, и так нечем дышать.

Мы выскользнули за дверь, но не стали далеко уходить, а, затаив дыхание, принялись подслушивать.

— Сантиметр, не больше, — увещевал папа.

— Не вертись, — шипела мама, — ну зачем ты головой дернул? Сейчас придется снова подравнивать!

— Это не я верчусь, это ты не умеешь стричь!

— Не нравится — стриги сам!

— Жена! Это сантиметр? Ты хочешь сказать, что это сантиметр?!

— Ну, может, два, — огрызалась мама. — Можно подумать, сантиметр что-то решает. Не оборачивайся к зеркалу, потом посмотришь!

— Может, я еще в парикмахерскую успею? — Папа сделал попытку вырваться.

— Куда? Смотри, который час! Парикмахерская давно закрыта. Лучше помолчи, не отвлекай меня!

Папа замолчал. Минут пять слышно было только щелканье ножниц.

— Ну вот, — наконец сказала мама, — вроде как получилось, можешь посмотреться в зеркало.

— Сейчас, — сказал папа. Воцарилась минутная тишина, а потом раздался леденящий душу вопль. Так мог орать только пронзенный охотничьим копьем вепрь. Так могла оплакивать погибшего в первобытных болотах мамонтенка его безутешная мать.

— Аааааа, — вопил папа, — женщина, что ты наделала!

Мы отпрянули от двери очень вовремя, потому что в следующий миг папа выскочил из ванной комнаты и промчался мимо нас на предельной для человеческих возможностей скорости. Но мы не растерялись, побежали следом и застали отца в позе жертвы цирюльника перед большим зеркалом в спальне. И смогли, наконец, оценить по достоинству мамин бесспорный парикмахерский талант — ничтоже сумняшеся, она постригла отца под горшок. То есть как под горшок: спереди у папы прическа не изменилась — те же зачесанные набок пряди и актуальные по тем временам бакенбарды, а вот сзади вместо обещанного сантиметра мама убрала целых пять.

— Агрррххххххх! — бесновался перед зеркалом папа. — Женщина, что ты со мной сделала?! Как мне завтра в таком виде ехать в Ереван?

— Можно в крайнем случае побрить тебя наголо! — Мама благоразумно заперлась в ванной и выкрикивала предложения из-за двери.

— Какое наголо, ты издеваешься надо мной? — делал попытки биться головой об стенку папа.

— Можно надеть водолазку и натянуть ее высоко на затылок, — не унималась мама, — или замотать шею шарфом. Имеешь право, может, у тебя горло болит!

— Двадцать градусов на улице, какая водолазка, какой шарф? — проорал папа и отпрянул от ужаса, снова поймав свое отражение в зеркале. — Боже мой, на кого я стал похож!

— На Емельяна Пугачева! — вспомнила я картинку, увиденную в какой-то книге. — Хотя нет, вроде у Пугачева волосы сзади были длинные. Но зато борода торчала колом, — поспешно добавила я, видя выражение лица отца.

— Агррррхххххх, — рычал папа, — агррррх!

Мы с сестрами малодушно отступили в нашу спальню и заперлись там, оставив маму на растерзание отцу.

Следующим утром, пока мы ехали забирать дядю Мишу и Маню, мама позвонила Ба и предупредила ее, что у папы неудачная прическа и лучше делать вид, что ничего не случилось.

— Ну что ты говоришь, Надя, и бровью не поведем, — заверила ее Ба.

Поэтому, когда мы подъехали к дому, все семейство в полной боевой готовности выстроилось вдоль забора — во главе отряда стояла Ба, рядом топтался дядя Миша с пайком на роту солдат. Отряд замыкала празднично одетая и немилосердно причесанная Маня. Семейство фальшиво улыбалось навстречу нашей машине и всячески делало вид, что не в курсе произошедшего.

— Твоя мать уже все им рассказала, — буркнул папа.

Когда он вылез из машины, чтобы помочь дяде Мише убрать вещи в багажник, у наших друзей вытянулись лица.

— Обкорнала-таки, — дипломатично заметил дядя Миша.

— Увы, мой бедный Йорик! Я знал его, Горацио… — расхохоталась Ба.

— Юрик-Йорик, — заплакал дядя Миша.

— Еще одно слово, и я уеду без тебя, понял? — вызверился на своего друга папа.

— Молчу-молчу, — дядя Миша утер слезы, — поехали.

Все семьдесят километров до города Красносельска мы с Маней пели. Раз двадцать прокрутили весь репертуар нашего хора — начиная с «Бухенвальдского набата» и заканчивая комитасовским «Крунком». Дядя Миша все семьдесят километров прохрапел в такт нашему пению. И только по окаменевшему затылку моего отца было видно, что пение наше ему осточертело.

Наконец он не выдержал:

— Девочки, вы помолчать хоть чуть-чуть можете?

— Нет, пап, — отрапортовала я, — если мы перестанем петь, нас мигом укачает.

— Я губную гармошку взяла, могу вам что-нибудь наиграть, — предложила Маня.

— Нет, только не это! — испугался папа. — Вот если бы вы просто немного помолчали, а то голова уже от вас гудит.

— Пусть поют, — проснулся дядя Миша и снова затрясся от смеха. — Я уже забыл, какая у тебя прическа!

— Ты думаешь, из Красносельска рейсовые автобусы не ходят в Ереван? — Папа выпучился на него. — Высажу!

— А что я, я ничего, я молчу.

Папа погладил себя по обкорнанному затылку и тяжело вздохнул.

— Обрастать небось месяц!

— Ты чего? Какой месяц! Как минимум три! У тебя же сзади не прическа, а фактически челка, притом очень короткая, — дядя Миша смеялся уже в голос. — И я таки тебе скажу, что анфас ты выглядишь даже выигрышнее, чем в профиль, бедный мой Йорик.

Мы с Маней покатились со смеху. Дядя Миша скорчился от хохота на переднем сиденье. Папа посмотрел на него, посмотрел на нас и тяжко вздохнул, папе было не до смеха. Дело в том, что у главного врача больницы, где работал папа, умерла теща. И в пятницу намечались похороны. И папе надо было успеть сегодня вернуться из Еревана домой, а завтра явиться на похороны.

• Предыдущая
• 32/63
• Следующая