Ветер над островами - Круз Андрей "El Rojo" - Страница 32

• Предыдущая
• 32/96
• Следующая

Вчера я особо не присматривался, а сегодня заметил, что территория церкви огромна по местным масштабам. За высоким деревянным забором, выкрашенным масляной краской в веселый голубенький цвет, с прибитыми к нему деревянными крестами, к каждому из звеньев — по одному, была не только церковь. Зайдя в гостеприимно распахнутые ворота, правда, с будкой сторожа, в которой сидел, оглядывая входящих из-под полей низко надвинутой шляпы, крепкий дед со следами сведенной татуировки, я увидел несколько длинных одноэтажных пристроек, каждая со своим небольшим двориком, огороженным невысоким штакетником.

А еще обратил внимание на звуки — детские крики, смех, визг и весь прочий их стандартный набор, обычно доносящийся из детских садов или школьных дворов во время перемены. Разглядеть, откуда шел весь этот шум, не удавалось — обзор закрывала одна из пристроек, но через открытые окна были видны маленькие парты, рисунки на стенах и полки с игрушками.

— Это школа? — спросил я у Веры.

— Школа, — кивнула она. — С четырех лет и до десяти здесь учат. Но сейчас старших домой отпустили, а здесь только самые маленькие.

Понятно: в детских садах каникул нет, видать. Дом справа был похож на школу как две капли воды, но там было тихо, а в окно можно было разглядеть деревянные кровати.

— А это?

— Больница. Здесь хорошая — говорят, преподобный Симон сперва сам врачом был, потом уже духовный сан принял. Он даже сам операции делает до сих пор.

— Он здесь и за врача еще?

— Не главного, — ответила Вера. — Скорее, помогает. Главный здесь Юрий Иванович, но он просто врач.

— А сам преподобный Симон где? В церкви? — спросил я.

— Почему в церкви? — удивилась девочка. — Сегодня ни собраний нет, преподобный у себя должен быть.

— А с утра у него службы нет?

— Службы? — не поняла она. — Какой службы?

Я даже остановился. Так, что-то я не могу правильно объяснить. Надо сформулировать…

— Молитвы ты знаешь? — спросил я, подумав.

— Конечно!

— А преподобный с ними к Господу не обращается? Чтобы люди в церкви собрались, а он…

— По субботам, — перехватила разговор Вера. — Все приходят в церковь, преподобный служит, затем читает проповедь и ведет собрание. Слово я знаю, я не поняла, о чем ты. И еще можно попросить его отслужить заупокойную, или во здравие, или обвенчать. А так что ему каждый день служить?

— У нас каждый день трижды служат, — напряг я свои не слишком обширные знания про церковный уклад.

Надеюсь, что не соврал.

— А когда в таком случае преподобному работать? — удивилась она. — Он же детей учит, за больницей следит, для обращенных негров школа у него по вечерам, он судит, в городском совете заседает, а преподобный Симон еще и людей лечит. Когда все это делать, если три раза в день служить?

— И верно! — согласился я, тем самым прерывая поток явных глупостей, которые успел высказать, а заодно мысленно одобрив подобный уклад. Ну и сама личность преподобного стала вызывать больше уважения.

Преподобный квартировал в свободное от остальных нелегких обязанностей время в небольшом белом флигельке, прижавшемся к могучей стене храма. Невысокая дверь из толстой доски, подслеповатые окна в толстых стенах, простой, но крепкий и массивный стол, которому не меньше ста лет, наверное, если судить по потемневшему дереву. Ни икон, ни украшений, вообще ничего, лишь все тот же простой крест без перекладины на стене, над простеньким бюро с откидной крышкой. И не за спиной священника, что было бы логично на мой взгляд — вроде как от имени его вещает, — а просто сбоку.

Преподобный сидел за столом и, когда мы вошли, сделал приглашающий жест, заодно предлагая садиться.

— Здравствуйте, — хором сказали мы.

— Храни вас Господь, — ответил он. — И вам здравствовать.

Стулья, на которые мы уселись, тоже с виду были возрастом не меньше чем в полвека, отполированные до скользкости льда бесконечными поколениями посетителей.

— Вера, — обратился к девочке священник, — скорблю вместе с тобой об утрате твоей. Славным и добрым человеком был твой отец. Отслужу в субботу литанию по нем и спутниках его, невинно убиенных. Господь тебе в помощь, да дарует он крепость тебе в делах и помыслах. Теперь на тебе отцов груз, неси его честно, с ответственностью.

Пока он говорил, я пригляделся к нему внимательно. Худое умное лицо, загорелое до черноты, на котором выделялись очень светлые голубые глаза. Аккуратная седая борода. Синий сюртук вроде военного френча, из простого сукна, с подшитым белым подворотничком, заставившим меня вспомнить об армии. На груди, на кожаном шнурке, простой латунный крест, начищенный и отполированный, как та же солдатская бляха.

Руки его лежали на столе спокойно, не дергаясь и не суетясь длинными, но сильными пальцами с аккуратными чистыми ногтями. Взгляд тоже был спокоен, уверен.

— О твоей беде тоже слышал, — обернулся он ко мне. — Равно как и о вчерашних подвигах.

На последней фразе он чуть-чуть улыбнулся, но вполне доброжелательно, без всякого ехидства, которого следовало бы ожидать.

— Так вот вышло, — чуть смутившись, сказал я в ответ.

— Всякое случается, — слегка пожал он плечами. — Если не ради денег, а чтобы товарищам помочь, то греха в этом нет, не беспокойся. Как Игнатий, протрезвел уже?

— Вполне, — кивнул я. — Его вчера в море продержали до полной трезвости.

— Добрый способ, — вновь улыбнулся преподобный. — Хороший шкипер, самый лучший, а с такой слабостью справиться не может. Вера, — обратился он к девочке, — если с рейсом сюда придете, потребуй от Игнатия, чтобы сперва ко мне зашел побеседовать, а потом уже пусть куда хочет идет. Может, удастся мне заронить искру сомнения в правильности его пути.

— Хорошо бы, преподобный, — кивнула девочка. — А то все говорят, что рано или поздно бедой все закончится. Как пойдет пить, так и теряет меру.

— Вот-вот, — подтвердил священник. — Хоть и шкипер, а на суше фарватер теряет. Пусть придет, побеседуем. Так чего вы сейчас от меня ждете?

— Отец его… — палец указал на меня, — …ко мне охранителем нанял. Со всеми правами, какими подобает. Да сам погиб. И у охранителя моего мозги помялись — не помнит, откуда и как пришел.

Священник слушал внимательно, затем спросил:

— Сказать хочешь, что вы теперь друг без друга никуда? Человек Божий Алексей не знает теперь роду-племени, только ты у него осталась, а он тебе — единственная защита?

— Верно, преподобный, — ответили мы хором.

Он посмотрел мне в глаза внимательно, о чем-то задумавшись, затем спросил:

— А ты, добрый человек, готов за эту барышню такую ответственность нести?

— Готов, преподобный, — ответил я. — Не дам в обиду.

— А у тебя дети были? — уточнил он. — Или не помнишь?

— Не было вроде, — покачал я головой. — Не помню я никого с собой рядом.

— И получается, что словно удочеряешь, — сказал священник. — И теперь на тебе будут отцовские обязанности, а вот прав отцовских у тебя не будет. Беречь ее надо будет, охранять, а ни имуществом распорядиться, ни наказать даже. Понимаешь ли?

— Понимаю, преподобный, — кивнул я.

Вера сидела бледная, явно взволнованная, пальцы теребили носовой платок, причем с такой силой, что я ожидал услышать, как затрещит рвущаяся ткань. Вот как для нее это важно…

Преподобный Симон замолчал, продолжая глядеть нам в глаза. Пауза даже несколько затянулась, если на мой взгляд судить, но потом он все же заговорил опять:

— Если по ситуации судить, то и вправду в Судьбу поверить можно, хоть такая вера Церковью и не поощряется. Или увидеть в этом волю его, сколь бы претенциозным это ни было. — Он помолчал минуту, давая нам осмыслить его слова, затем продолжил: — Лжи я в этом не вижу. По крайней мере, злонамеренной, той, что могла бы навредить, хотя любой человек даже лжи малой избегать должен. Так ведь, Вера?

— Так, преподобный, — решительно ответила девочка.

Она и вправду уже не лгала. Она уверовала сама во все то, что говорила священнику, и теперь была честна, как сама Истина.

• Предыдущая
• 32/96
• Следующая