Быстрая Молния - Кервуд Джеймс Оливер - Страница 40

• Предыдущая
• 40/44
• Следующая

Час спустя Жанна Руже, выглянув из дверей хижины, увидела нечто такое, что заставило ее тихонько окликнуть Гастона, своего мужа, мастерившего новые снегоступы для предстоящей зимы. Гастон подошел к двери и посмотрел через плечо жены; Жанна явственно уловила странный звук, словно он пытался проглотить тугой комок изумления, застрявший у него в горле. Потому что возле хижины сидели три собаки, и ни одна из них не была Быстрой Молнией. И Гастон, не отрывая глаз от Уопс, прошептал про себя:

— Tonnere, это монреальский собака с проволокой на лице! Я никогда не видел такая собака, как вот этот! Я говорю тебе…

— Тс-с-с! — прошептала Жанна.

Трезор обнюхивал эрделя, и каждая жесткая волосинка на теле Уопс, казалось, дрожала от радости и восторга в связи с этим вниманием. И тут Гастон увидел такое, чего прежде не видел никогда. Хвост Трезора вдруг неистово завилял в воздухе, и затем этот огромный пес принялся прыгать и скакать вокруг коротышки Уопс, как сумасшедший.

А Светлячок, словно осознав, что ее миссия окончена, повернулась и рысцой припустила в сторону леса по направлению к Быстрой Молнии. Уопс не последовала за ней. А Трезор на этот раз даже не заметил ее ухода. Гордо и величественно, как король, он торжественно вел Уопс к открытой настежь двери хижины, где стояли Жанна и Гастон, пораженные простым и незамысловатым чудом, которое жизнь разыграла у них на глазах.

Трезор наконец нашел себе подругу.

Великолепная, пышная весна северных стран, с ее бурно распускающейся жизнью и разнообразием звонких веселых голосов, пришла и ушла. Кончилось лето. Приближалась красная «индейская» осень.

Чудесно протекали все эти три времени года среди обширных, не отмеченных на карте диких и глухих областей между Большим Невольничьим озером и Скалистой рекой, в тысячах миль к северу от цивилизации. После обильных зимних снегопадов весна расцвела так пышно, что немногочисленные жители здешних лесов не видели прежде ничего подобного. И лето оказалось чрезвычайно обильным. Три месяца благословенная земля истекала молоком и медом, согретая ласковой улыбкой Создателя. Ветки кустов провисали под тяжестью ягод и плодов, сочных и сладких. В мягкой высокой траве, в глубоких болотах, даже на деревьях висели сокровища для консервирования и заготовок впрок. Дикая лесная земляника росла под ногами так густо, что пачкала красным сладким соком сапоги Гастона Руже и его миловидной супруги Жанны, когда они выходили собирать ее. Черная смородина, крупная, как виноград, свисала великолепными угольно-черными фестонами на материнских кустах; малина и ирга круглолистая просто усыпали землю спелыми ягодами там, где они росли, а красная рябина с ее рубиновыми гроздьями — изумительно вкусными при консервировании и почитаемыми за лакомство всеми дикими лесными обитателями — в солнечный день за полмили казалась объятой пламенем, и ветви ее ломились от непосильной ноши. В это время года казалось, будто Природа вдруг неожиданно стала расточительно-беспечной, за что, несомненно, ей предстоит расплачиваться ценой будущих лет, ибо мера была переполнена настолько, что битком набитые в нее сокровища буквально переливались через край.

И дикий мир, казалось, блаженствовал в довольстве и счастье. Немногочисленные люди, обитавшие тут и там в этой первозданной глуши, заполняли погреба и амбары, заготавливая впрок щедрые дары природы на предстоящую зиму. Все живые существа жили в беззаботной и сверхизбыточной роскоши. Черные медведи этим летом так разжирели, что длина их чуть ли не сравнялась с шириной. Все, кто имел когти, копыта или крылья, плодились и размножались в краю изобилия. Приближалась осень с ее первыми холодными ночами, и с ее приходом новая животворная струя влилась в кровь всех жителей лесных дебрей, словно тонизирующее средство, призванное расшевелить и разбудить их от ленивой апатии, обусловленной чрезмерной праздностью и перееданием. И леса, сначала незаметно, потихоньку, начали выдавать нежные и интимные голоса, которые вскоре протрубят в полную силу, провозглашая триумфальный приход сентября — «месяца, когда олень чешет рога», — ибо уже теперь, когда август еще не миновал, золотые и желтые заплатки с каждым прошедшим днем все в большем количестве начали появляться среди зеленой и пурпурной листвы лесов и болот. И однажды ночью, сидя под звездами перед своей бревенчатой хижиной, Гастон Руже и его темноволосая Жанна услыхали высоко над головой трубный клич гусей. Пальцы Гастона легли на струны его старой скрипки, и он тихонько запел песню, слова которой странно прозвучали здесь, на севере, далеко от страны Тимискаминг и Тимагами, где родилась черноволосая Жанна; мечтая об этой стране, она присоединила к нему свой еще более тихий и нежный голос:

И тут, словно в ответ на их еле слышные голоса, из далекого леса, расположенного к югу, донесся долгий тоскливый вой. Рука Гастона нашла руку Жанны, и он произнес с ноткой благоговения в голосе:

— Это собака-волк, моя Жанна. Лето уже почти на исходе: вскоре он покинет нас окончательно и навсегда вернется в свои дикие края. Когда начнут собираться волчьи стаи, тогда он уйдет. И — tonnere! — мне очень жаль!

В двух милях отсюда Быстрая Молния пропел свою тоскливую песню. Один лишь раз, подняв голову к звездам, он попытался излить в голосе всю печаль своего одиночества. Затем он сел на краю желтой полянки — один как перст — и молча сидел, охваченный тягостным чувством, которое все сильнее угнетало его по мере приближения осенней поры. Ибо для него нынешнее лето вовсе не было раем, каким оно являлось для всех остальных диких обитателей леса. Пища — в изобилии. Приятные теплые дни и ночи. Яркое солнце и величественная луна. Но в течение всех этих роскошных летних дней скрытая тоска, словно зловещая раковая опухоль, разъедала его покой и его счастье.

Не то чтобы он тосковал по далекой северной стране, где он родился и где жил суровой, но полнокровной жизнью, возглавляя стаи белых волков. Не то чтобы он тосковал по мрачной и унылой тундре и бесплодным снежным равнинам арктического побережья, куда, двадцать поколений тому назад, судьба забросила Скагена, огромного дога, подарившего ему жизнь среди волков. Месяцы изобилия в южных лесах заставили его забыть многое из всего этого. Он больше не вспоминал о свирепых погонях под переливающимися многоцветными полотнищами Северного Сияния, о крови, обагряющей снег и лед, о великих битвах, в которых он участвовал, и о страшных дуэлях, в которых он побеждал за эти годы его жизни. Он больше не помнил Балу, огромного вожака стаи, с которым он дрался за первенство и которого убил; он забыл стадо домашних оленей Оле Джона и ледяной загон, где произошла кровавая резня; память не напоминала ему больше о днях, неделях и месяцах ужасного голода и борьбы за существование. В этом отношении Природа милостива к животным. Она не разрушает память о том, что прошло, но потихоньку усыпляет ее; и память спит, пока что-нибудь снова не пробудит ее к жизни, — возможно, даже годы спустя. Быстрая Молния, например, совершенно забыл ненавистный запах эскимосских собак, но если бы этот запах вдруг коснулся его ноздрей, он тут же вспомнил бы его и прежняя ненависть вспыхнула бы в нем. Уопаск, полярный медведь, стал теперь всего лишь призраком из прошлого, но если бы Быстрая Молния неожиданно встретил Уопаска в этих южных лесах, он тут же вспомнил бы ужасную битву в трещине ледяной горы, где он вступил в единоборство с медведем за Светлячка, свою подругу.

• Предыдущая
• 40/44
• Следующая