Что к чему... - Фролов Вадим Григорьевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/39
• Следующая

Потом Лелька встала, подошла к зеркалу, достала из сумочки помаду и начала подкрашивать губы.

– К-куда? – спросил Пантюха.

– Не твое дело, – ответила Лелька.

– Н-не пойдешь! – сказал Пантюха, подошел к Лельке, вырвал у нее из рук помаду и хлопнул ее об пол. – Х-хватит!

Лелька вдруг заплакала.

– У-у, надзиратель, – сказала она, всхлипывая. – Надоели вы мне все! – и выскочила в переднюю.

Мы услышали, как хлопнула входная дверь.

Зинаида Ивановна виновато смотрела на нас, а Пантюха пыхтел и сопел.

Мы с Олей ушли.

Во дворе она вдруг засмеялась.

– Ты что? – спросил я. Мне было жалко и Пантюху, и Зинаиду Ивановну, и Лельку тоже было жалко.

– А у тебя уши горели, как помидоры, – сказала Оля.

– Вот еще! – сказал я. – С чего это?

– Ладно, – сказала Оля, – я ведь все видела.

Я надулся.

– Ну, я не сержусь, – сказала Ольга и взяла меня за руку. – Ты не виноват – это все она.

– А может, и виноват, – буркнул я.

– Не воображай, пожалуйста, – сказала Оля и опять засмеялась.

Вот и пойми этих девчонок! Голова от их шуточек кругом идет…

– Слушай, Саша, – сказала Оля тихо, – чего вы там с Юркой на танцплощадке натворили?

Час от часу не легче! Как же тут не смыться куда глаза глядят?

– Ничего особенного, – сказал я, – дали одному гаду…

– Не ври, мне папа рассказал. Если не хочешь – не говори. Только не ври.

– А что мне врать – раз ты сама все знаешь.

– А ты все-таки расскажи.

Ну, я рассказал ей все, что было, и она, по-моему, обрадовалась.

– Только-то?! – сказала она. – А я уж думала… Понимаешь, меня папа просил с тобой поговорить, – она засмеялась, – на воспитательные темы…

– А сам он не мог, что ли?

Она кивнула.

– Не мог. Ему… тебя жалко. Он говорит, что просто смотреть на тебя спокойно не может, – так ему тебя жалко.

Опять какие-то новости, подумал я: жалостливый старшина милиции. Ужасно люблю, когда меня жалеют!

– А тебе меня жалко? – зло спросил я.

– Нет, – сказала Оля, – я вообще, наверно, жалеть не умею. Человека вообще жалеть не надо. Помогать ему надо, а жалеть не надо.

И мы с ней опять поцеловались, как тогда, в первый раз, и я помчался домой. Не домой – к Андреичу. И в первый раз за все время мне не захотелось уезжать. Но я все равно уеду. И Оля считает, что это правильно. И она будет мне писать.

А вечером ко мне неожиданно пришел Лешка. Адрес Андреича он узнал у Ольги.

Я познакомил его с Андреичем, и они сразу заспорили о каком-то бегучем такелаже. (Лешка, оказывается, служил на флоте и в этих делах разбирался.) Андреич ругался и кричал, что Лешка в парусном деле ни хрена не понимает, а туда же лезет. Спорили они долго, но остались довольны друг другом. Я уже думал, что Лешка забыл обо мне – не к Андреичу же он в самом деле пришел, – но он наконец вспомнил и сказал, чтобы я проводил его. Мы вышли, и Лешка сразу спросил, что у нас с Пантюхой за дела и зачем нам нужны деньги.

– Ты пойми, – сказал он, – я ведь ему добра желаю.

Я задумался: сказать или не сказать, и решил не говорить, – ведь Юрка-то не хотел ему ничего говорить, что ж я – продам его, что ли?

– Ну, как хотите, – сказал Лешка и достал из кармана тридцать рублей. – Ты только скажи: ничего плохого?

– Честное слово! – сказал я, но, если говорить по правде, и сам не знал, плохо или хорошо то, что мы задумали с Юркой.

Лешка протянул мне деньги:

– На вот, отдай ему. И пусть не злится.

– Не надо, – сказал я, но он сунул мне деньги в карман пиджака и ушел.

И меня не очень мучили угрызения совести. Я понимал, конечно, что это не очень красиво, но мне так нужно было уехать, что совесть у меня куда-то спряталась. Денег теперь нам хватит, и мы можем ехать хоть завтра.

А на следующий день все полетело к черту, вверх тормашками: появился Юркин отец. И Юрка уже никуда не мог ехать. То есть мог, конечно, но не хотел, и это мне казалось вначале очень странным, потому что отец его был… Ну, ладно, лучше все рассказать по порядку, спокойно, не волнуясь.

Утром я пошел к Пантюхе отдать ему Лешкины деньги и сказать, что мы можем ехать хоть сейчас. За дверью их квартиры я услышал какие-то крики и чей-то плач. Я долго не решался позвонить, и только когда там стало потише, позвонил. Дверь мне открыл Юрка. Я никогда не видел его таким: он был очень мрачный, но не просто мрачный, а какой-то торжественно мрачный.

– Х-хорошо, что ты пришел, – сказал он шепотом. – Знаешь, где Алексей работает? (Он сказал «Алексей», и я удивился: никогда он раньше не называл так Лешку.) Беги к нему, и пусть он сейчас же идет сюда, и сам приходи.

Он даже почти не заикался. Я открыл было рот, чтобы спросить, но Пантюха подтолкнул меня и сказал:

– Ну, понял? Д-да побыстрей!

Лешку я нашел на экскаваторе. Он работал как черт, чуб свисал на глаза, и на лице блестели капельки пота, а губы были крепко сжаты. Экскаватор грохотал и скрежетал, и Лешка долго не слышал, что я зову его. Тогда я забежал вперед и замахал руками. Лешка увидел меня и сразу остановил экскаватор, слез и подбежал ко мне. Наверно, вид у меня был такой, что он с ходу спросил:

– Что случилось?

– Не знаю, – сказал я. – Пантюха просил, чтобы ты сейчас же шел к ним…

Лешка ничего не сказал. Он заглушил мотор экскаватора, накинул прямо на майку ватник, и мы побежали. Он молчал, но я видел, как он волновался. Я волновался тоже, – никогда я не видел Пантюху таким…

Юрка открыл нам дверь.

– А-а, – сказал он, – п-проходите.

Мы зашли в комнату. У окна стояла Зинаида Ивановна и, закрыв лицо руками, плакала. Лелька стояла, прислонившись спиной к стене, засунув руки в карманы передника, и лицо у нее было злое-презлое – такого я тоже никогда не видел. А на кушетке, развалившись, сидел какой-то дядька в потрепанном пиджаке и грязной рубашке. Он был лысый, и лысина у него блестела, как будто была смазана жиром. Лицо у него было красное, и остренький носик тоже блестел. Он смеялся, широко открывая рот, и были видны гнилые зубы. В общем, этот тип был довольно противным, и я никак не мог понять, кого он мне напоминает, а когда наконец сообразил, мне стало очень не по себе: дело в том, что он был здорово похож на Пантюху, вернее, Юрка был здорово похож на этого типа, хотя, конечно, Юрка совсем не противный.

– Испугались?! – сказал дядька. – Подмогу привели, – и опять засмеялся, а потом вдруг громко запел:

Он оборвал песню и подмигнул Лешке. У Лешки на скулах заходили желваки, и он сделал шаг в сторону дядьки. Юрка встал перед ним и крикнул:

– 3-замолчи ты, а н-ну, замолчи!

Дядька тихонько отодвинул Юрку и подошел к Лешке. Он был на голову ниже его и вообще какой-то плюгавенький. Я увидел, что он здорово пьян, и подумал, что сейчас Лешка врежет ему так, что он и костей не соберет, – такой вид был у Лешки. Но этот тип не испугался. Он, прищурившись, посмотрел на Лешку, а потом довольно спокойно сказал:

– Я Пантюхин Петр Иванович, ейный законный супруг. – Он ткнул пальцем в сторону Зинаиды Ивановны, и та заплакала еще громче. – А ихний, – он показал на Лельку и Юрку, – родной папа. А… вы, извиняюсь, кто будете? – спросил он Лешку.

Лешка ничего не ответил. Лицо у него стало какое-то серое. Он неловко сел на стул и смотрел мимо Пантюхина, туда, где около окна плакала Зинаида Ивановна.

– Жена найдет себе другого? Да? – сказал Пантюхин, кривляясь, и опять подмигнул Лешке.

– Да замолчи ты, ради бога! – крикнула Лелька. – Чего ты издеваешься?!

– Что ты, доченька, – удивился Пантюхин, – разве я издеваюсь? Имею я полное право знать, кто это к моей жене законной в гости ходит, когда меня дома нет? Имею?

Я стоял в дверях и не знал, что делать. Мне так жалко было их всех, и я так ненавидел этого типа… Пантюхина, что готов был броситься на него, сбить с ног и бить, бить ногами, как… Валечку. Но я стоял и смотрел и не знал, как и чем помочь им.

• Предыдущая
• 35/39
• Следующая