Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 15
- Предыдущая
- 15/95
- Следующая
Арсеньева велела позвать в кабинет кучера. Ефим еще не успел переодеться после поездки и стоял в длинном синем кафтане и четырехугольной шляпе с павлиньими перьями. Несмотря на лето, он обязан был для представительности ездить в ватной одежде.
Войдя в кабинет, Арсеньева неторопливо села в кресло и спросила, пытливо глядя Ефиму прямо в глаза:
— Говори, подлец, что случилось?
Молодой кучер ответил честно и охотно:
— Не знаю. Молодая барыня жаловалась и сердилась по-французски, а он закричал по-русски: «Надоели твои упреки! Когда выздоровеешь, все будет иначе, пока терпи». Но Мария Михайловна не унималась и опять говорили по-французски, а он… простите, барыня, язык не поворачивается вымолвить… кулаком в ейное личико ткнул.
— Что? — вскрикнула Арсеньева вспылив. — Как ты смеешь!..
— Простите, бога ради, что сказал, но вы велели… Известно, что молодой барин добёр, но горяч. Видно, не сдержался, как наш брат…
— Ты еще рассуждаешь? — вознегодовала Арсеньева.
— Простите, барыня, истинный бог! — сжимая шапку, бормотал перепугавшийся парень. — Молодой барин каялся потом, в ногах у нее валялся, прощения просил и по-русски и по-французски. Он ведь любит Марию Михайловну, сами знаете.
— Оправдывать его смеешь? — закричала Арсеньева.
— Простите, барыня-сударыня, виноват! Но как промеж господами меня поставили — меня, серого мужика, — может, я что и не так сказал, только по совести…
Арсеньева сказала выразительно:
— Ежели хоть одна душа узнает!..
Яковлев живо вынул из-за ворота крест, поцеловал его и перекрестился:
— Да пусть глаза мои лопнут, ежели хоть слово…
Ах, окаянный Сахар Медович, как он приворожил ее дочку! Драться начал! Драться!.. И она, несчастная мать, ничего не может против этого предпринять.
Она пошла в детскую. В колыбели мирно спал ребенок, высвободив из-под одеяла тоненькую, с длинными пальцами ручку.
Арсеньева присела с внуком рядом. Как защитить дочь? Будь Михаил Васильевич жив, он бы помог, проучил бы его как-нибудь, а что она может? Как срамить его? Дочь всегда берет его сторону и сердится на мать, когда она вмешивается.
Можно действовать лишь в том случае, когда она просит. Но ежели оставить этот случай без внимания… Ох, за что господь наказал? Разве Михаил Васильевич ее когда-либо пальцем тронул? Кто же может помочь?
Вдруг блеснула мысль: а что сейчас делают молодые?
Велела Олимпиаде:
— Ступай под дверь Марии Михайловны, послушай, что там делается. Только живо.
Олимпиада побежала так быстро, что поскользнулась на лестнице, и слышен был грохот падения, а затем ее стон. Впрочем, она вскоре приползла и прошептала:
— Ссорятся… Ох, ссорятся!
Она застонала и откинулась навзничь. Сенные девушки подбежали к ней, а Арсеньева, перекрестившись, решительно пошла вниз.
Дверь комнаты молодых была прикрыта неплотно, и слышно было, что Юрий Петрович говорил о том, что жизнь его проходит в напрасном кипении, что он совершает ненужные действия, подобные сегодняшнему. Зачем он это сделал? Зачем? О, как он казнит себя за несдержанность! Зачем он совершает поступки, о которых вспоминает с раскаянием, жалея о своем нетерпении, о невыдержанности своей?.. Ведь он чувствует в груди своей громадные силы, но не знает, как их применить. Он шел в ополчение, желая совершить подвиг, но это ему не удалось, и огненный порыв разменялся на мелочи.
Ему скучно и тяжело жить. Он всегда волнуется и страдает. Вопросы справедливости, блага, добра занимают его, но как их разрешить? У него остались друзья в Петербурге, в Москве, а здешние помещики хороши только как собутыльники и любители сильных ощущений в карточной игре. Они живут замкнуто, довольствуясь жизнью сегодняшнего дня, отстают от жизни… Он не ценит их общества, привыкнув с детства жить в столице. А он так трудно сходится с людьми… Он знает, что его считают гордым, даже надменным, и очень скрытным и, не понимая его, называют «странным человеком».
Мария Михайловна возразила:
— Я тебе всегда говорила, что надо себя сдерживать, больше считаться с окружающими. Ты слишком много думаешь о себе… Впрочем, мне и это мило…
— Это верно! — воскликнул Юрий Петрович. — Я эгоист! Ты видишь меня насквозь. Ни один человек — ни мужчина, ни женщина — не сумел меня так разгадать и принять в свое сердце со всеми моими недостатками…
Арсеньевой надоело слушать эти разговоры, и она, не постучавшись, вошла в комнату молодых. Юрий Петрович стоял на коленях перед женой, и вид у него был смущенный и жалобный. Оба были взволнованы и рассердились, когда вошла Арсеньева.
— Что вам, маменька? — спросила Мария Михайловна, не вставая с дивана; щека у нее была завязана шарфом.
Юрий Петрович тотчас же вскочил и, как был с расстегнутым воротником, стал ходить по комнате, волнуясь и говоря:
— Я знаю, зачем вы пришли! Опять хотите бранить меня. А я больше не могу слушать ваши упреки. Она больна, но ко мне снисходительна, хоть и днем и ночью плачет и корит меня в моих грехах. Но поймите, мы муж и жена, а вы зачем становитесь между нами? Я знаю, я негодяй, что ударил ее, ангела, но мало ли что бывает между мужем и женой! Зачем вы во все вмешиваетесь? Имением стал управлять — вы меня конфузите перед всеми. В карты проигрался — значит, подлец, ваши деньги мотаю; поухаживаю — трижды подлец. Я не могу так жить, не могу, чтобы теща верховодила в доме!
Он стоял посреди комнаты, в отчаянии сжимая пальцами лоб, безжалостно растрепав свою живописную прическу. Скрестив руки на груди, он подошел к Арсеньевой и сказал ей настойчиво, как мог:
— Завтра же я увезу жену и сына в Кропотово. Я имею на это право по закону. Живите без нас. Она согласна ехать со мной.
Арсеньева посмотрела на расходившегося зятя: румяный, с синими глазами, с растрепанными кудрями, он был хорош, как расшалившийся мальчик. Она терпеливо выслушала монолог Юрия Петровича, но, когда услышала угрозу увезти от нее единственную дочь и внука, обомлела. Угроза эта ее ошеломила: ведь в самом деле он имел на это законное право, и бороться с ним надо было хитростью. Арсеньева молчала. Юрий Петрович в нетерпении, оттого что она не отвечает, крикнул запальчиво:
— Увезу! Завтра же увезу!
Арсеньева вздохнула и грубо ему приказала:
— Ты стул бы хоть мне подал! Небось в дворянском заведении обучение получал, а ведешь себя, как мужик.
Юрий Петрович сконфузился и молча подвинул теще кресло. Арсеньева медленно уселась и заговорила:
— Я разве когда-либо вам мешала?
И она стала поучать молодых.
Юрий Петрович молод, пылок и не желает сдерживаться, оттого он и страдает. Мария Михайловна болеет. Но неужто она будет всю жизнь болеть? Пока она нездорова, не лучше ли им временно разлучиться? Не лучше ль будет, ежели Юрий Петрович поедет на зиму в столицу, а Машенька тем временем вылечится? На поездку можно выдать денег, но при условии, что Маша с ребенком останется при матери, потому что никто за ней лучше ходить не сумеет. В Кропотове же она будет нуждаться в деньгах и скучать вдвойне — и без мужа и без родимого дома.
— Ведь мать твоя — счастливица, — убежденно говорила зятю Арсеньева. — У нее шестеро детей: и сын, и пять дочерей, и внук. И заметь: четыре дочери неотлучно живут при ней. А я, несчастная вдова, кто у меня есть? Только одна дочь и один внук!
Эта речь имела двойную цель: во-первых, намекнуть на всем известный факт, что Анна Васильевна страдает оттого, что дочери ее не выходят замуж, а во-вторых, разжалобить молодых.
И с брезгливой ненавистью, которую Арсеньева чувствовала к зятю и старалась сдерживать великим напряжением воли при дочери, она широким жестом отчаявшегося человека, для которого деньги теряют вес и значение, предложила:
— Даю двадцать пять тысяч…
Но нервы ее не выдержали. Не дождавшись ответа, она быстро встала и вышла, но начала плакать уже в коридоре и еле поднялась к себе в спальную, на верхний этаж. Там девушки ей сказали, что Олимпиада Васильевна сломала, видно, себе ногу в бедре, ее взяли в ткацкую отлежаться и пошли за фельдшером.
- Предыдущая
- 15/95
- Следующая
