Сантехник, его кот,жена и другие подробности - Сэ Слава - Страница 12

• Предыдущая
• 12/31
• Следующая

Однажды мой папенька встретил на улице футбольную команду и уважать себя принудил.

За забором паровозного депо мужики гоняли мяч. Машинисты против кочегаров. Папенька и в трезвом виде был сильно неравнодушный человек. А выпимши становился липуч, как свидетель Иеговы.

Вбежал на поле, стал преподавать дриблинг, насильно. Присутствующие захотели умереть неучёными. Тогда папан назвал им «козлы», «рванина» и «женская сборная по бадминтону». Футболисты ответили нестройным матом.

Главным достоинством папеньки были находчивость и смелость.

По его прикидкам, в одиночку навалять небольшой футбольной команде не сложно, если точно всё рассчитать.

Он вышел к воротам и врезал вратарю ботинком по ноге. Для затравки. За папой стали гоняться, конечно.

Всё шло по плану. Он бегал кругами, самых резвых догоняльщиков разил кулаком с развороту на встречном курсе. Минуты три папа был как Иван Кожедуб, а футболисты как фашисты на мессершмидтах.

Враг нёс потери. Искусно маневрируя, папа сбил четверых, одного ранил в бензобак.

Если бы всё получилось, когда-нибудь про этот подвиг сняли бы фильм с названием — «1 спартанец».

Но железнодорожники попались хитрые, догадались, что небольшой командой можно навалять даже Кожедубу, если хором.

Перестроились в греческую фалангу (конница по бокам) и, после некоторых маневров стали теснить папеньку бутсами по попе и выше.

Тятя бросился из окружения в сирень и там залёг. Он решил переждать.

— Ногой в кустах не размахнуться, а руками они драться не умеют — гордился он, показывая потом спину. Спина была похожа на огромный баклажан.

На следующий день, на встрече в милиции, футболисты казались сборной по панкратиону — у кого глаз заплыл куриной попочкой, у кого скула примотана скотчем.

Пятнадцать суток папе не дали, потому что приговор «за драку с футбольной командой паровозного депо» показался лейтенанту неумеренно льстивым.

После батальи, говорят, папенька форсил перед друзьями: приходил к стадиону, запрыгивал на забор и орал «Э-ге-гей!»

Всем нравилось смотреть, как кочегары бросают беготню, послушно перестраиваются — конница на фланги — и смотрят на забор грустными персидскими глазами.

А если вы не верите этой правдивой истории, значит вы не знакомы с моим папенькой.

Когда чей-нибудь последний путь надо расцветить Шопеном, в военном оркестре говорят «Играть жмура».

В окружном оркестре служат в основном сверхсрочники. Призывников в окружной оркестр берут только на всякие позорные инструменты — тарелки и большой барабан с колотушкой. Барабанщика, причём, выбирают маленького, так смешней. Таковы требования военного юмора.

В нашем оркестре был ещё третий срочник, играл на секунде — здоровенная труба, надевается на человека сверху. Её партию в печатном виде не пересказать — это «пук-пук» сиплым баритоном.

Был май. Птицы исполняли Бетховена, трепетные вербы тянули к солнцу зелёные ладошки, и не выпить перед выступлением за такую даль и синь было нельзя. Кто-то выкатил красный вермут, привычный яд. И музыканты были опытные — но почему-то все полегли. Как дети, ей-богу. Даже самогон на стиральном порошке не давал такого эффекта.

Начало церемонии отстояли шалашиком. А как колонна поехала, стали падать. Путь за катафалком блистал отдельно лежащими трубами, фаготами и телами горестных оркестрантов.

Дольше прочих держался кларнет. Падая, он попал своей дудкой в карман барабанщику, и так доехал почти до нужной могилы. Рухнул в ста метрах каких-то.

Трубач потом вспоминал, что остановился продуть мундштук, тут на него прыгнуло дерево и заслонило белый свет.

Сильной личностью оказался валторнист. Он маршировал со всеми по дороге, и вдруг обнаружил себя посреди природы, в каких-то праздничных кустах. Где-то за ветвями отдувались и падали друзья, а тут сгрудились трепетные вербы и ещё птицы, со своим Бетховеном. Пробиться к товарищам было нереально. Валторнист лёг в укрытие и стал исполнять военный долг лёжа.

— Как красиво играет в лесу валторна — сказал чуткий к прекрасному барабанщик.

Звук военного оркестра, поначалу сочный и породистый, мутировал в еврейскую свадьбу. Солировала ритм-секция. Поскольку срочникам не наливали, до кладбища доползли только трезвые тарелки, барабан и секунда, которая «пук-пук».

После всех слов, после прощального салюта им предстояло с помощью тарелок и барабана изобразить гимн. И ещё этим, пук-пуком.

Тысяча офицеров в праздничном убранстве взяли под козырёк, командующий сделал патриотическое лицо, остальные зажмурились.

— Бдых! — сказал барабан.

— Апчхи! — удивились тарелки.

— Пук-пук — застеснялась секунда.

Потом ещё играли торжественный марш, что после гимна совсем не страшно оказалось.

Однажды усядусь писать. Стану вскидывать над компьютером руки, как какой-нибудь Прокофьев. Буду молотить по буквам много и вдохновенно.

И конечно же, разбогатею.

Напишу, как к нам в квартиру пришли блохи, много. Глазам их не видно, но по ощущениям — несколько дивизий.

Расскажу про длинную линейку для чесаний — мы передаем её из рук в руки и очень любим.

Напишу про Лялин атеизм, Ляля не верит в невидимое, в блох тоже. Про укусы говорит, это Владислав покусал, вражеский ребёнок в саду, Владислав там всех кусает.

И добавляет сентенциозно:

— Владислав — свинья!

Ляля считает, меня покусал тоже Владислав. И Люсю.

Мне-то что, я привычный, а Люсю ревную.

Никому не прощу укусы в Люсины в те места, чьих названий не скажу, но которые мне очень дороги.

Поймаю Владислава — оторву хоботок.

Люся копит на Египет, живёт на трёх своих работах, я чувствую себя акулой большого секса на планктонной диете.

Устроился играть в театре. Много репетирую.

Два раза выхожу там на балкон с гитарой, (это самое вдохновенное место в спектакле).

Во втором отделении кричу с толпой «ого-го». Просили не перекрикивать толпу.

Хотел влюбиться в молодую актрису из Петрозаводска, но было жарко, плюнул.

Дурная какая-то жара. Как в Вавилоне за день до финала.

Вот что я вам скажу, дорогие мои неосторожные читатели, необдуманно раскрывшие эту книжку. Далеко-далеко от вас, в краю, где комары ростом с ворону, где названия деревень всегда из двух слов и второе слово — «болото», где ландыш пахнет сероводородом, а лягушки пожрали соловьев, там мы с Эдиком строим пятизвёздочный отель. Для гипотетических саксонских пенсионеров, которым мало баскервильских и подавай ещё курляндских трясин.

Деревня называется «Монастырское болото». Это если ехать от «Синего болота», поворачиваете на «Ведьмино болото», не доезжая «Кошачьго болота», справа грустим мы и наш отель.

Цивилизация в деревне представлена ларьком, в нём много пива и три продавщицы.

Одна миленькая, другие две — как из рекламы стирального порошка, с безумием в глазах — зачем вы льёте на меня кетчуп-вино-варенье-гуталин?!

Население города — триста одноногих алкоголиков из санатория для одноногих алкоголиков.

Живёт ещё двуногая девушка, очень красивая, одна на весь город. Ноги, кстати, очень удачные. Даже если их поставить рядом, а не как обычно, левую прятать за правую — всё равно удачные.

То есть она может себе позволить не подгибать, не выставлять вперёд, носок не выворачивать за угол — вы и сами знаете триста способов придать ногам форму, как у Милы Йовович. Согласитесь, редкой красоты девушка.

И вот, пятки вместе, носки врозь, каждое утро она стоит на остановке под берёзой, и мы когда-нибудь обязательно притормозим спросить, не для нас ли так печальны её глаза и так беззащитны эти наивные колени.

• Предыдущая
• 12/31
• Следующая