Тысячекрылый журавль - Кавабата Ясунари - Страница 13
- Предыдущая
- 13/41
- Следующая
Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно.
Парные чашки, чашки «супруги»… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную…
Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду…
Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку.
Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность.
Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством.
И Фумико и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе.
Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать.
Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это.
Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели.
— Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, — сказал Кикудзи. — Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила.
Фумико кивнула.
— Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверно, не могла простить.
— А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное…
— Но почему?! — Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. — Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть.
Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью…
«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования» — сказала Фумико. И Кикудзи удивился — он не ожидал от нее таких слов.
Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверно, очень по-разному понимают: он — госпожу Оота, она — свою мать.
Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.
Кикудзи думал о прощении — простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…
Казалось, эти волну исходят даже от этих чашек, красной и черной.
Разве могла понять это Фумико?
Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.
В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.
Наверно, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.
Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке.
Фумико нежная… Наверно, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление.
Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:
— Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверно, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…
— Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…
Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.
— Но когда мама умерла, — продолжала она, — буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.
— Наверно, это всегда так, когда дело касается умершего.
— Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…
— Нет, это не так!
— А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…
Глаза Фумико наполнились слезами. Наверно, она хотела сказать: «от любви к вам».
— Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, — сказал Кикудзи.
— Но все же как рано все умерли!
Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать и своих родителей.
— И вы и я остались одни, — добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверно, все казалось гораздо более мрачным — ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.
— Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…
Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.
Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.
— Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…
Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.
Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.
Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка.
Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты.
Она довольно долго не возвращалась.
Кикудзи громко сказал:
— Фумико-сан, разрешите откланяться.
Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком.
— Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести.
— Простите, что это?
— Сино.
Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики!
— Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз?
— Нет, пожалуйста, возьмите сегодня.
Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино.
— Хорошо, я возьму. Благодарю вас.
— Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом.
— Почему?
Фумико не ответила.
— Что ж, до свидания, — сказал Кикудзи уже на пороге.
— Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме…
— Ну зачем вы об этом!
Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы.
3
В сино, полученный от Фумико в подарок, Кикудзи поставил цветы — белые розы и гвоздики бледных тонов.
У Кикудзи появилось такое чувство, словно он полюбил госпожу Оота только сейчас, после ее смерти.
И еще ему казалось, что, не будь Фумико, ее дочери, он бы не догадался о своей любви.
- Предыдущая
- 13/41
- Следующая
