Снежная страна - Кавабата Ясунари - Страница 18
- Предыдущая
- 18/26
- Следующая
И вдруг в тени деревьев за статуей Бодисатвы мелькнула фигура Йоко. Лицо у нее было, как всегда, застывшее, серьезное, похожее на маску. Но глаза горели, и она пронзила их этими горящими глазами. Неловко поклонившись, Симамура замер на месте.
А Комако сказала:
— В какую рань ты, Йоко-сан! А я к парикмахерше…
И тут же и она, и Симамура съежились, как от внезапно налетевшего свистящего, беспросветно-черного урагана.
Совсем рядом с ними оглушительно прогрохотал товарный состав.
И вдруг сквозь тяжелый скрежещущий грохот прорвался крик: «Сестра-а!» Юноша в дверях черного товарного вагона размахивал фуражкой.
— Саитиро!.. Саитиро!.. — крикнула Йоко.
Ее голос… Тот самый, который окликнул начальника на заснеженной сигнальной станции. До боли прекрасный голос, который, казалось, взывал к человеку, не способному его услышать.
Когда товарный состав прошел, они с поразительной отчетливостью увидели цветущее гречишное поле по ту сторону путей. Словно с их глаз спала пелена. Цветы, сплошь цветы над красноватыми стеблями.
Встреча с Йоко была для них настолько неожиданной, что они даже не заметили приближающего поезда, но товарный состав будто стер то, что, казалось, вот-вот должно было возникнуть между ними тремя.
И сейчас, казалось, остался не стук колес, а отзвук голоса Йоко, который все не замирал и возвращался откуда-то, как эхо кристально чистой любви.
Йоко провожала глазами поезд.
— Может, мне пойти на станцию? Ведь в поезде мой младший брат…
— Но поезд не станет ждать тебя на станции.
— Пожалуй…
— Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан.
Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони.
Комако продолжала стоять.
Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий — все лики у него были длинные, вытянутые — держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре.
— Я иду прическу делать, — бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже.
У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое.
Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму.
Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью.
Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное.
— Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям — и то приятно.
Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев.
На стене висело объявление: «Соглашение по поденной оплате рабочих на посадке риса — девяносто сэн в день с питанием. Женщины-работницы получают шестьдесят процентов указанной суммы».
В доме Йоко, стоявшем в глубине огорода, чуть в стороне от тракта, тоже висели хаттэ. Они висели на жердях в левом углу двора, между деревьями персимона, росшими вдоль белой стены соседнего дома. Между двором и огородом, под прямым углом к деревьям персимона, тоже стояли хаттэ. С одного края в снопах был сделан проход. Все вместе производило впечатление шалаша, только не из рогожи, а из рисовых снопов. В огороде на фоне увядших георгинов и роз раскинуло свои могучие листья таро. Хаттэ скрывали небольшой пруд для выращивания лотоса и плававших в нем красных карпов. Они скрывали и окошко той комнатки, где некогда выращивали шелковичных червей и где в прошлом году жила Комако.
Йоко, простившись с ними не очень-то приветливо, направилась к дому через проход в рисовых снопах.
— Она тут одна живет? — спросил Симамура, провожая глазами чуть согнутую спину Йоко.
— Может, и не совсем одна! — огрызнулась Комако. — До чего же неприятно. Не пойду я причесываться… Помешали человеку побыть на могиле. А все из-за тебя! Вечно ты предлагаешь, чего не надо.
— Из-за меня? Из-за твоего упрямства, это ты не захотела побыть с ней вместе у могилы.
— Ты просто меня не понимаешь… Я все же приведу голову в порядок… попозже, если найду время… А к тебе я приду, может быть, запоздаю, но обязательно приду.
Было уже три часа ночи.
Симамура проснулся от резкого стука седзи, и тут же ему на грудь упала Комако.
— Сказала приду и пришла… Сказала приду и, видишь, пришла.
Она тяжело дышала.
— Какая ты пьяная!
— Не видишь, что ли, сказала приду и пришла…
— Да, да! Пришла!
— Дорогу совсем не различала. Не различала, говорю. Ой-ой-ой, как мне плохо!..
— И как только тебе удалось подняться по склону?
— Не знаю, ничего я не знаю. — Откинувшись назад, она повалилась на Симамуру.
Симамуре стало тяжело дышать, он попытался встать, но не удержался — спросонья, должно быть, — и снова упал на постель. Его голова легла на что-то горячее.
— Глупая, ты же горишь как в огне!
— Да? Огненная подушка. Смотри, обожжешься…
Симамура прикрыл глаза. Жар ее тела будто наполнял ему голову. И казалось, что он наполняется счастьем, что сейчас он постигает всю полноту жизни. Резкое дыхание Комако свидетельствовало о реальности всего происходящего. Симамура купался в каком-то сладостном раскаянии, словно ему уже ничего не оставалось, лишь умиротворенно ждать отмщения.
— Сказала, что приду, и пришла… — сосредоточенно повторяла Комако. — Пришла, а теперь и домой можно. Голову буду мыть…
Она шумно выпила воды.
— Да разве ты дойдешь в таком состоянии?
— Дойду… Я не одна… А куда делись мои купальные принадлежности?
Симамура встал и включил свет. Комако, закрыв лицо руками, уткнулась в татами.
— Не хочу… свет…
Она была в ярком ночном кимоно, отделанном у ворота черным атласом, рукава в стиле «генроку», талия опоясана узким оби «датэмаки». Воротника нижнего кимоно не было видно. Ее босые ноги — даже они! — казались совсем пьяными. И все же она, сжавшаяся в комочек, словно желавшая спрятаться, была удивительно милой.
На татами валялись мыло и расческа — должно быть, Комако растеряла все свои купальные принадлежности.
— Перережь, я ножницы принесла.
— Перерезать? Что перерезать?!
— Да это же! — Комако дотронулась до своих волос на затылке. — Ленточки я хотела перерезать на волосах. А руки не слушаются. Вот я и решила завернуть к тебе, чтобы ты их перерезал.
Симамура осторожно стал перерезать ей ленточки. Комако распускала прядь за прядью и постепенно успокаивалась.
— Который теперь час?
— Три уже.
— Ой, как поздно-то! Смотри, волосы не отрежь!
— Сколько их тут у тебя?
Симамура брал рукой каждую туго перевязанную прядь и ощущал душную теплоту кожи у корней волос.
— Уже три часа, да? Вернувшись домой после банкета, я, кажется, свалилась и уснула. Но раньше-то я с подругами договорилась, они и зашли за мной. Сейчас, наверно, удивляются, куда это я девалась.
— Они ждут тебя?
— Ага, трое, в общественной купальне. У меня было шесть приглашений, но я успела побывать только в четырех местах. На той неделе я буду страшно занята, листва ведь совсем багряной станет… Спасибо большое!
Она подняла голову, расчесывая распущенные волосы и щурясь в улыбке.
— Ой, как смешно! Даже не знаю отчего. — Комако рассеянно собрала волосы. — Ну, я пойду, а то нехорошо перед подругами. На обратном пути я уже не зайду к тебе.
— А ты найдешь дорогу?
— Найду!
Однако, вставая, она наступила на свой подол и пошатнулась.
Комако, улучив момент, дважды приходила к нему в необычное время — в семь утра и в три часа ночи. Симамуре почудилось в этом нечто тревожное, необычное.
Служащие гостиницы украшали ворота золотой осенней листвой, как на Новый год зелеными сосновыми ветками и бамбуком, в знак приветствия туристам, приезжающим сюда полюбоваться красками осени.
- Предыдущая
- 18/26
- Следующая
