Снежная страна - Кавабата Ясунари - Страница 15
- Предыдущая
- 15/26
- Следующая
— Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение.
— Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть — никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен — все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась… Я изменилась?
— Где ты была, когда умерла учительница?
— А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь.
— Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала?
— Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего.
Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре.
— Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело…
Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели.
Губы Комако были гладкими и влажными.
— Не надо, пусти! Я домой пойду.
— Все такая же. Ничуть не изменилась. — Симамура, откинув голову, вгляделся в близко придвинувшееся лицо с чуть заметными скулами.
— Все говорят, что я совсем не изменилась с тех пор, как приехала сюда семнадцатилетней. А чего меняться-то? Ведь я живу все время одинаково.
У нее еще сохранился румянец, свойственный девушкам севера. Но кожа стала тонкой и блестела сейчас, словно перламутровая раковина.
— Ты знаешь, что я живу теперь в другом доме?
— После смерти учительницы? С комнатой, где разводили шелковичных червей, покончено? Живешь в настоящем «домике для гейш»?
— Что ты подразумеваешь под «домиком»? Я живу не в особом домике, а в лавке, где торгуют дешевыми сладостями и табаком. Из гейш там одна я. Теперь-то я в настоящем услужении, у меня контракт… Когда прихожу поздно, читаю при свече.
Симамура рассмеялся, обнял ее за плечи.
— Не могу же я зря расходовать электричество! Ведь у них счетчик.
— Вон оно что!
— Но хозяева у меня хорошие, так заботливо ко мне относятся. Я иногда даже думаю, неужели это называется быть в услужении?.. Заплачет ребенок, хозяйка сразу тащит его на улицу, чтобы мне, значит, не мешал. Все бы хорошо, ни в чем не терплю недостатка, одно только меня расстраивает — постель они криво стелют, неприятно. Когда поздно прихожу, постель уже постелена. Но матрац обычно косо лежит, да и простыня тоже. А перестилать не могу — стыдно, люди ведь для меня старались.
— Обзаведешься семьей, тяжело тебе будет.
— Все так говорят. Такой уж у меня характер. В том доме, где я живу, четверо детей. Беспорядок, конечно, страшный. Я только и делаю, что хожу за ними и убираю. Только уберу, а они опять все разбросают. Бесполезное это занятие, а я не могу, все равно стараюсь навести порядок. Я хочу жить аккуратно, по мере возможности, насколько мне это удается в моем положении.
— Ну конечно.
— А ты меня понимаешь?
— Понимаю.
— А раз понимаешь, так скажи! Ну говори же! — вдруг напала на него Комако. Голос у нее стал напряженным. — Ничего ты не понимаешь, врешь ты все. Где уж тебе понять, ты человек легкомысленный, живешь в роскоши…
Потом она понизила голос.
— Грустно… Сама я дура… А ты завтра уезжай.
— Да что ты от меня хочешь? Ну как я могу тебе что-либо объяснить вот так, сразу? Не так все просто.
— А что тут сложного? Ты сам трудный, это вот плохо.
У Комако вновь стал прерываться голос — от горькой безысходности, что ли. Но потом она повела себя по-другому, так словно уверилась, что Симамура все же по-своему ее понимает.
— Пусть раз в год, но приезжай. Обязательно приезжай ко мне раз в год, пока я буду здесь.
Служить ей в гейшах теперь четыре года, сказала она.
— Когда я к родителям уехала, мне и присниться не могло, что я снова пойду в гейши. Я и лыжи продала, уезжая. А дома курить бросила, все ж, думаю, какое-то достижение.
— Да, раньше ты ведь страшно много курила.
— Ага. Когда клиенты за столом угощали сигаретами, я их потихоньку опускала в рукав. Приду, бывало, домой и вытряхну из рукава целую кучу сигарет.
— Четыре года, говоришь, еще. Долго все же…
— Что ты, пролетят незаметно.
— Какая теплая… — Симамура посадил Комако к себе на колени.
— Такой уж теплой уродилась.
— Кажется, по утрам и вечерам у вас тут уже холодно?
— Я ведь здесь уже пять лет. Сначала такая тоска была… Неужели, думаю, придется мне тут жить… Правда, до того, как провели железную дорогу, очень уныло у нас было… А ведь уже три года, как ты приезжаешь…
За три года Симамура приезжал сюда три раза. Он подумал, что каждый раз, как он приезжает, в жизни Комако происходят какие-то изменения.
Вдруг застрекотали кузнечики.
— Фу ты, гадость! Терпеть их не могу.
Комако встала с колен Симамуры.
Подул северный ветер, и все мотыльки, сидевшие на оконных сетках, разом вспорхнули.
Уже зная, что опущенные черные ресницы Комако производят впечатление полуоткрытых глаз, Симамура все же посмотрел на них, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу.
— Пополнела я, как бросила курить.
Ее живот действительно стал глаже, мягче.
И все воскресло сейчас. Все будто бы позабытое, недоступное в разлуке. Вся их близость воскресла, когда они были вместе, как сейчас. И долгая разлука уже не имела значения.
Комако тихо коснулась своей груди.
— Она стала больше.
— Глупости какие… Впрочем, может, у него такая привычка — только одну…
— Ну что ты говоришь! Неправда! Противный ты все же… — Комако вдруг резко изменилась.
И Симамура вдруг вновь ощутил это — ее перемену.
— А ты скажи, чтобы обе… обеим поровну… Всегда так говори…
— Чтобы поровну? Так и сказать — обеим… поровну?.. — Комако мягко приблизила к нему лицо.
Номер был на втором этаже, но снизу отчетливо доносилось кваканье. Почему-то расквакались лягушки. Кваканье долго не умолкало.
Когда они после купанья вернулись в номер, Комако, успокоившись, снова как ни в чем не бывало начала говорить о своей жизни.
Она даже рассказала, что на первом врачебном осмотре всех рассмешила, раздевшись только до пояса. Она думала, что это такой же осмотр, как для гейш-учениц. Отвечая на вопрос Симамуры, сказала:
— У меня очень регулярно, каждый раз на два дня раньше, чем в прошлом месяце.
— Очевидно, это не мешает тебе принимать приглашения?
— Да. А как ты догадался?
У Комако, каждый день купавшейся в водах горячего источника, знаменитого своими целебными свойствами, ходившей пешком от старого источника к новому, то есть на расстояние одного ри, жившей в этой горной глуши, где обычно не засиживаются до полуночи, было здоровое, упругое, сильное тело, но с узкими бедрами, обычно характерными для гейш. Вообще она была узкокостной, но достаточно полной. И все же она влекла Симамуру настолько, что он приезжал к ней в такую даль каждый год. Почему-то ему было до глубины души ее жаль.
— Интересно, у такой, как я, могут быть дети? — совершенно серьезно спросила Комако.
И тут же добавила, если она постоянно общается только с одним, то получается, что они как бы муж и жена.
Когда умер первый покровитель Комако, выкупивший ее из гейш-учениц, она уехала из Токио и вернулась на родину, в свой портовый город. Там ей сразу же предложили другого покровителя. Он поначалу не понравился ей, может быть из-за всех ее переживаний. Впрочем, и сейчас он не очень-то ей нравится, во всяком случае, она никогда не чувствует себя с ним свободно.
— Но это же хорошо, если у вас с ним целых пять лет продолжается.
- Предыдущая
- 15/26
- Следующая
