Я не боюсь - Амманити Никколо - Страница 8

• Предыдущая
• 8/35
• Следующая

– Микеле, я пить хочу… – проснулась Мария. – Принеси мне попить. – Она говорила, не открывая глаз и облизывая пересохшие губы.

– Сейчас, подожди… – Я поднялся.

Мне не хотелось выходить из комнаты. А вдруг за дверью моя бабушка Джованна сидит сейчас за столом вместе с ребёнком? И скажет мне: входи, садись вместе с нами, покушаем? А на блюде курица со свёрнутой шеей.

За дверью никого не было. Лунный луч падал на диван в цветочек, на буфет с белыми тарелками, на пол из мраморной чёрно-белой крошки и заканчивался в комнате папы и мамы. Я видел их сплетённые ноги.

Я открыл холодильник и достал кувшин с холодной водой. Открыл, налил стакан для сестры, которая выпила его одним глотком:

– Спасибо.

– А теперь спи.

– Почему ты принял наказание вместо Барбары?

– Не знаю…

– Ты не хотел, чтобы она спустила трусики?

– Не хотел.

– А если бы мне пришлось делать это?

– Что?

– Спустить трусики. Ты так же бы поступил?

– Конечно.

– Тогда спокойной ночи. Я сниму очки. – Она положила их в футляр и легла на подушку.

– Спокойной ночи.

Я ещё долго лежал, уставившись в потолок.

Папа не уехал. Он вернулся, чтобы остаться. Он сказал маме, что ему обрыдло видеть автостраду и он какое-то время побудет дома и займётся нами.

Может быть, рано или поздно он отвезёт нас к морю поплавать.

Когда я проснулся, папа и мама ещё спали. Я быстро проглотил молоко, хлеб с мармеладом, вышел из дома и взял велосипед.

– Ты куда?

Мария, неодетая, стояла на лестнице и смотрела на меня.

– Проедусь немого.

– Куда?

– Не знаю.

– Я тоже хочу с тобой.

– Нет.

– Я знаю, куда ты собрался… Поедешь на гору?

– Нет. Слишком далеко. Если мама или папа спросят, скажи им, что я сделаю кружок и скоро вернусь.

Ещё один раскалённый день.

В восемь утра солнце стояло низко, но уже начало раскалять равнину. Я проехал тем же путём, который мы проделали вчера. Я ни о чём не думал, крутил педали в пыли и мошкаре и старался добраться до места побыстрее. Иногда из пшеницы выпархивали сороки со своими бело-чёрными хвостами, летели за мной, переругиваясь между собой противным стрекотом. Неподвижно парил ястреб. Я увидел рыжего длинноухого зайца, стрелой пролетевшего передо мной. Я ехал с трудом, давя на педали, колеса скользили по камням и сухому дёрну. И чем ближе я подъезжал к дому, чем ближе становился холм, тем сильнее сдавливало мне грудь, затрудняя дыхание.

А если там сидят ведьмы или людоеды?

Я слышал, что ведьмы собираются по ночам в покинутых домах и устраивают шабаши, и если ты примешь в них участие, то сойдёшь с ума, и что людоеды кушают детей.

Я должен быть осторожен. Если меня схватит людоед, то тоже бросит в яму, а после съест по частям. Сначала руку, потом ногу и так далее. И никто об этом не узнает. Мои родители будут безутешно плакать. А соседи будут говорить: «Какая жалость, Микеле был таким хорошим мальчиком». Приедут мои дядья и кузина Эуджения на синей «Джульетте». Череп плакать не будет, это уж точно, и Барбара тоже. Моя сестра и Сальваторе – эти да.

Я не хотел умирать. Даже если мне и хотелось бы посмотреть на свои похороны.

Значит, я не должен подходить к дому. Я что, с ума сошёл, что ли?

Я развернул велосипед и поехал обратно. Но метров через сто затормозил.

Как бы поступил Тайгер Джек[2] на моём месте?

Он не повернул бы назад, даже если б ему это приказал сам Маниту[3].

Тайгер Джек.

Это была сильная личность. Тайгер Джек, друг Текса Уиллера[4].

Тайгер Джек поднялся бы на холм, даже если б там собрались ведьмы, бандиты и людоеды со всего света, потому что он был индейцем навахо, отважным, невидимым и бесшумным, словно пума, и умел проникать, куда надо, и ждать, сколько надо, прежде чем вонзить во врага нож.

Я – Тайгер Джек, даже лучше, я итальянский сын Тайгера, сказал я себе.

Жалко только, что у меня нет ножа, лука или винчестера.

Я спрятал велосипед, как это сделал бы Тайгер со своим конём, опустился в пшеницу и пополз на четвереньках, пока не почувствовал, что у меня задеревенели ноги и затекли руки. Тогда я начал прыгать, как фазан, озираясь по сторонам.

Добравшись до края поляны, я, прижавшись к стволу дерева, несколько минут стоял, восстанавливая дыхание. Затем стал перебегать от одного дерева к другому, с ушами, навострёнными на любой подозрительный шорох или голос. Но я слышал только шум крови в ушах.

Прокравшись к дому, я присел за куст и осмотрелся.

Из дома не доносилось ни звука. Казалось, ничего не изменилось. Если здесь и побывали ведьмы, то они все расставили по своим местам.

Я протиснулся между развалинами и оказался во дворике.

Скрытая под листом и матрасом, меня ждала яма.

Мне было плохо его видно. Было темно, полно мух и ужасно воняло.

Я встал на колени на краю ямы:

– Эй! Ты живой?

Тишина.

– Ты жив? Слышишь меня?

Я подождал, потом взял камень и бросил в него. Попал по ноге. По тонкой и худой ноге с грязными пальцами. По ноге, которая не сдвинулась ни на миллиметр.

Он был мёртв. И восстанет, если только Иисус лично прикажет ему это.

Моя кожа покрылась мурашками.

Мёртвые кошки или собаки никогда не производили на меня такого впечатления. Шерсть скрывает смерть. Этот же труп, такой белый, с руками, повисшими в одну сторону, с головой, прижатой к стенке, вызывал озноб. Ни кровинки, ничего. Только безжизненное тело в забытой Богом яме.

И ничего в нём человеческого.

Я должен посмотреть ему в лицо. Лицо – самая важная вещь. По лицу можно понять все.

Спуститься в яму я боялся. Может, повернуть его палкой? Для этого нужна была очень длинная палка. Я вошёл в конюшню, нашёл там одну, но она была коротка. Я вернулся назад. Во двор выходила дверца, закрытая на замок. Я попытался толкнуть её, но она, хотя и выглядела дряхлой, не поддалась. Над дверцей было маленькое оконце. Я ухватился за косяк, подтянулся и пролез в него. Ещё бы пару килограммов или попу, как у Барбары, и я бы не протиснулся.

Я очутился в комнате, которую видел, когда проходил над ней по мостику. Повсюду валялись пакеты из-под макарон, банки из-под томатного соуса, пустые пивные бутылки. Следы огня. Газеты. Матрас. Бидон, полный воды. Корзина. И как днём раньше, у меня создалось впечатление, что здесь кто-то недавно побывал. Комната не казалась заброшенной, как другие в доме.

Под короткой коричневой доской я увидел коробку. В ней я нашёл моток верёвки с крючком на конце.

С этим я могу спуститься в яму, подумал я.

Я выбросил верёвку в оконце и выбрался сам.

На земле валялась ржавая стрела от лебёдки. Я привязал к ней верёвку. А вдруг она развяжется, и я останусь в яме вместе с мертвецом? Я сделал три узла, как делал папа, крепя тент грузовика. Затянул их изо всех сил, проверяя крепость, и бросил верёвку в яму.

– Я ничего не боюсь, – сказал я громко, чтобы придать себе смелости, но ноги меня не держали, а голос в мозгу кричал: не делай этого! – Мёртвые ничего тебе не сделают, – сказал я себе. Перекрестился и спустился в яму.

Внизу было прохладно.

Кожа у мертвеца была серая, покрытая коркой грязи и дерьма. Он был голый. Ростом с меня, но более худой. Кожа да кости. Ребра выпирали. Должно быть, одного со мной возраста.

Я слегка пнул его. Никаких признаков жизни. Я поднял тряпку, прикрывавшую его ноги. На правой лодыжке была толстая цепь, замкнутая на замок. Кожа под ней была содрана, из раны на ржавые звенья цепи, прикреплённой к вбитому в землю кольцу, стекала прозрачная жидкость.

Я хотел увидеть его лицо, но боялся дотронуться до головы.

• Предыдущая
• 8/35
• Следующая