Обломок молнии - Сабинина Людмила Николаевна - Страница 4
- Предыдущая
- 4/12
- Следующая
И раздосадованная Вера Степановна ушла на веранду.
Люба протерла полотенцем последнюю чашку, поставила ее в ряд с остальными, покачала головой:
— Килька в томатном соусе бывает. В буфете. Сардин что-то не заметила. — Она сосредоточенно шмыгнула носом.
— Килька? — живо отозвался Родионыч. — Это маленькие, круглые такие?
— Да килька же, — удивилась Люба, — рыбешка в томате!
— Тара, тара меня интересует, — нетерпеливо потирая руки, пояснил Родионыч. — Баночки то есть.
— Баночки? — удивилась Люба.
— Ой, девчата, опаздываем! — Иришка вскочила, отряхнула свои коротенькие потертые брючки, наскоро расправила бантики у висков, помчалась к калитке.
— Тара обыкновенная, — ответила на ходу Ксана, — маленькая, жестяная!
— Круглая, — серьезно добавила Люба.
Калитка за девчатами захлопнулась.
— Эх, незадача, — бормотал Родионыч, усаживаясь на ступеньку крыльца. — Круглая! Не годится. Никуда не годится. Дрянь дело. Дело дрянь…
Он посидел еще немного, потом поднялся, захватил свою можжевеловую, чисто обструганную палку, снял с забора продовольственную сумку — Вера Степановна сушила ее после мытья — и вышел со двора.
А грядки оказались длинные — конца не видать. До самого горизонта протянулись четкие параллельные борозды, испещренные нежно-зелеными слабыми листками капусты и пышными, цветущими кустами сорняков. Каждая девочка получила по такой грядке.
— Ничего, к полудню управитесь как миленькие, — говорила Прасковья Семеновна, она была тут бригадиром. — Спины-то молодые, чисто резиновые, не то, что у нас, пожилых.
Но какое там к полудню, и к вечеру-то управиться мудрено. Солнце жгло, сорняки — злые, колючие, с цепкими извилистыми корнями. Выдернуть такой куст непросто. Ксана ухватывала жесткий жилистый пучок обеими руками, изо всей силы дергала. Зеленая верхушка обрывалась, а корни оставались в земле. Ксана копалась в земле, нащупывала спутанную проволоку корней. Ситцевая кофтенка прилипала к потным лопаткам, расстегнутые полы трепыхались на жарком ветру, и издали Ксана похожа была на суматошную, взъерошенную птицу. То и дело выпрямлялась, окидывала взглядом поле, где трудился весь девятый «В», за исключением уехавших на сенокос ребят — отстать боялась. Но девочки были все тут, рядом, растянулись неровной шеренгой поперек поля. Только Люба Смолякова ушла далеко вперед, почти тетю Пашу догнала. «Сильная все-таки Любка, — думала Ксана. — И работать умеет. Вообще она такая. Молчаливая. Молчит-молчит, а как уж возьмется, только держись…». Поискала глазами Иришку. Иришка явно не справлялась. Видно было, как она суетилась где-то в самом начале борозды, торопливо рвала траву, разбрасывала, потом собирала, вспомнив, что тетя Паша наказывала в кучи складывать сорняк. «Старается, а толку нет», — решила Ксана. Сама она не то чтобы устала, ее просто разломило всю, спина ныла, лицо горело, глаза щипало от пота. «Ну и работенка. И как только люди могут… Да это, наверное, самый тяжелый труд!» К полудню не добрались и до середины борозды. Работа подвигалась все медленнее.
— Шабаш, девки! — крикнула наконец тетя Паша.
Все собрались у края поля, в тени ивняка. Рядом, в неглубоком овраге, струился ручей. Совсем мелкий, с желтым песчаным дном, а все-таки — ручей. Вода! Девчата спустились в овраг, бродили но щиколотку в воде, умывались, многим хотелось напиться, но тетя Паша не велела.
— Вы что, девки, надумали?! А ну, выходи из воды. Не для чего. Там на взгорке вон стадо пасут, овцы весь ручей ископытили. Экую грязь пить.
Достала из кустов большой молочный бидон, обернутый влажной тряпицей, пару кружек эмалированных. Ксана своей очереди не дождалась, напилась молока прямо из бидонной крышки. Прохладно, вкусно, слегка припахивает жестью. Крышка вся в мелких капельках испарины.
— Работницы тоже, — рассуждала тетя Паша. — Из вас одна только Любаша и годится. Жидкие нынче девки пошли. Я-то, бывало, девчонкой… Эх, чего там! Телегу, бывало, ворочала, не то что… Да ты пей еще, Любаш! Не хочешь? Зря. Молоко свежее. Пейте, девчата, не стесняйтесь.
Тетя Паша стянула с головы розовый ситцевый платок, стала обмахивать распаренное лицо. Усмешливо покосилась на Любу.
— Добрая невестка выйдет. А что, Любаш, сын из армии вернется — пойдешь в невестки, а? Во зажили бы. Верно говорю!
Девочки дружно захохотали, а Иришка, та даже повалилась на траву и ногами задрыгала.
— Не теряйся, Смолякова, жми!
— Пользуйся случаем!
— Да, пользуйся, такой случай когда еще будет!
— Везет Смоляковой!
Люба молчала, ожесточенно терла песком опустевший молочный бидон. А лицо злое, неприступное. Она всегда такая, если задевать начнут. А пошучивали над Любой часто. Считалось почему-то, что Смолякова самая некрасивая девчонка в классе. И самая неудачливая. Почему так считали девочки, неизвестно: ничего в ней такого особенного. Девчонка как девчонка, человек как человек. И учится неплохо. Во всяком случае, получше некоторых. Разве вот рост. Выше Любы ни одной девочки в их классе нет. Да, пожалуй, и в других девятых тоже. Может, из-за этого над ней и потешались. Чуть что, начинается: «Верите пример со Смоляковой!», «Изящна, как Смолякова», «Смоляковой стремянки не надо, с верхней полки книги рукой достает», «Вон правофланговая чешет, становись в затылок, а-арш!..» А Ксана с ней дружила. С самого первого класса дружила, и не было у нее лучшей подруги, чем Люба. С Иришкой тоже дружила, но не так. Иришка насмешница, а Люба, та не подведет. Все у нее всерьез. Ксана устроилась на траве рядом с подругой, поговорить хотелось. И о том, что случилось этой ночью, хотелось рассказать, и вообще… Да нельзя. Дала слово, держись.
— Так пойдешь ко мне в невестки или нет? — не отставала тетя Паша. — Говорю, соглашайся, не пожалеешь!
— Теть Паш! А если муж бить ее будет, тогда как? — крикнула Иришка. Ее прямо корчило от смеха. — Ведь, кажется, в деревне жен бьют? Есть такой пережиток?
— Наша Смолякова сама дерется не хуже, — возразил кто-то. — Кому хочешь накостыляет!
— Отколошматит, будь здоров!
— Ничего, Андрюша мой добрый, драться не будет, — смеялась тетя Паша.
Лицо у нее загорело и все в морщинах, зубы белые, плотные. И в ушах серебряные серпы-серьги.
— Еще как возьмет? — усомнилась Иришка.
Ей что-то надоело смеяться, сидела, расправляя свои бантики.
— Отчего не взять? — Тетя Паша похлопала смущенную Любу по плечу: — Вон какая дивчина! Сам-то Андрюша у меня ростиком не вышел, так больно уж уважает высоких. Так уважает, так уважает!
— Да ну вас, тетя Паша!
Люба вывернулась из-под бригадиршиной руки, побежала к ручью бидон полоскать. За ней — Ксана. Вслед им несся дружный хохот. Вымыли бидон, улеглись в густой траве. Ручей журчал потихоньку, в кустах тенькали какие-то мелкие пичуги. Солнце припекало. Ксана закрыла глаза и сразу ощутила теплый ветерок у щеки, мягкую траву, и земля как будто покачивалась под ней. А ведь ночью было холодно… Звезды холодные, мокрые, собаки лают. Изгородь. И этот Вандышев. Как он тогда сказал: «А ты молодец». Нет, не так. «А ты ничего, храбрая. Молодец». Ловили кого-то. Не поймали… Чудной все-таки этот Вандышев. В десять ноль-ноль, не забыть бы…
— Ксан, спишь, что ли? — подтолкнула ее подруга. — Зря. Спать — хуже.
А голос злой. Переживает, ясно. И что это Прасковье Семеновне вздумалось… А Иришка-то! Туда же. Вообще девчонки всегда рады позабавиться на чужой счет.
— Люб, ты не обращай внимания. Пускай веселятся.
— Да ну их!
— Работать — так не умеет никто. А высмеивать-то — каждый. Плюнь, и все тут. Не расстраивайся.
— Не видала — расстраиваться. Вот еще.
Помолчали.
— Люб. Ты случайно Вандышева не знаешь? — будто невзначай спросила Ксана. — Леню Вандышева из стройотряда.
— Из стройотряда? — удивилась Люба. — А что?
— Да так. — Ксана перевернулась на другой бок, к подруге спиной, притворно зевнула. — Просто слышу вчера — кто-то крикнул: «Вандышев, Ленька!» Вот я и подумала…
- Предыдущая
- 4/12
- Следующая
