Падение Иерусалима - Картун Дерек - Страница 5

• Предыдущая
• 5/77
• Следующая

— У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.

Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.

— Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться — боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением — в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.

— У нас есть досье на профессора Ханифа.

— Он руководит «Шатилой», — произнес Бен Тов.

— Знаю. — Баум помолчал, потом сказал: — Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист — или твой агент. И ты выбрал агента? — Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. — Меня это, конечно, не касается…

— Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? — резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.

— Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр — чем любой министр, ясно? А причина — вот какая: группа «Шатила» — вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже — для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую — всего лишь проба сил, дымовая завеса…

— Ничего себе дым, — произнес Баум как бы про себя.

— Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть — целое событие. А во время войны одна-единственная смерть — ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.

Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался — тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. — Я в этом убежден, — добавил он. — Господи, сделай так, чтобы я ошибся! — В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.

— Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?

— Я даже Мемуне этого не сказал.

— Как же ты решился взять на себя такое бремя?

— Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.

«Эти израильтяне колючие, как кактусы, — подумал про себя Баум. — Может, сабра — так называют тех, кто там родился, — именно это и означает?» Вслух он сказал:

— Адская тебе работа предстоит, Шайе.

— Это мне уже говорили.

— И долго ты собираешься жить на перепутье?

— Недолго — такое долго продолжаться не может. Надо ослабить риск, которому подвергается агент, и тут твоя помощь нужна. У меня есть план.

— Я же спрашивал тебя — чем помочь?

Снова остановившись у окна, но на сей раз спиной к городу, где некогда в одной из ночлежек плюгавый человечек, впоследствии назвавший себя Гитлером, вымещал свои обиды и неудачи на евреях, Бен Тов поведал Альфреду Бауму, на какую помощь он рассчитывает и почему.

— Ты увидишь — это и в интересах Франции, все заинтересованы — отнюдь не только моя страна.

Баум молча кивнул. Глаза его были полузакрыты, лицо бесстрастно. Он постукивал пальцем по колену в такт польке, которая звучала по радио.

— Имей в виду, — продолжал Бен Тов, — ты окажешься в той же ситуации, что и я: не сможешь довериться никому, даже самая малая утечка информации насторожит этих людей.

— Понятно.

Телефон, который подслушивают. Специально оборудованный автомобиль, который на деле оказывается не оборудованным. Полицейские патрули, в нужный день убранные. И рапорт насчет обнаружения явочной квартиры, над которым бы посмеялся любой новичок-полицейский. Без сомнения, и у Бен Това есть свои проблемы — хотя скорее политического свойства: мелкие дрязги, паранойя, разногласия между израильскими политиками уже лет сорок как въелись в жизнь этой страны. Что это — болезненное взросление нации? Или свойство местности — узкой плодородной прибрежной полосы, беспокойного во все времена пространства между Ближним Востоком и Северной Африкой, где две тысячи, а то и больше лет подряд не смолкают битвы и проливается кровь?

— Это единственная группа, которую надо по-настоящему остановить, — единственные, кого мы боимся по-настоящему, — продолжал между тем Бен Тов. — Все эти Соламе, Хабаш, Саламех, даже Нидал — их и сравнить нельзя с профессором Ханифом. Не потому, что он умнее, хотя и это тоже важно. Все дело в том, что в отличие от остальных Ханиф продумал все до конца. — Бен Тов стучал кулаком по ладони, как бы подчеркивая каждое слово. — Государство не уничтожишь, убивая его послов или взрывая школьные автобусы. Государство можно уничтожить совсем простым способом: физически. И это единственный способ. Все прочее — просто кино, как говорите вы, французы. Ханиф — самый опасный зверь среди политиков, он знает историю. Его специальность — археология. Древние черепки и разрушенные фронтоны для человека такого типа безгранично важнее всего, что происходит в настоящее время, сейчас. Все эти бывшие дантисты и инженеры, заделавшиеся политиками, которые командуют организацией освобождения Палестины и прочим террористским отродьем, — они тоже хотят убивать, но в известных пределах.

Он снова заходил по комнате, руки в карманах, голова опущена, и глухой голос звучал контрапунктом развеселой радиомузыке.

— Их пределы понятны: они хотят захватить наши города и воспользоваться всем, что у нас есть, насладиться, потешить себя. А с Ханифом, я убежден, обстоит иначе. Он-то настоящий разрушитель — и других таких нет. Для него, я думаю, сотня лет — всего лишь миг в истории. Иерусалим, Назарет, Яффа — ему все это безразлично, он не собирается жить в этих городах или править ими, ему главное — выжить оттуда нас. Это новый Тамерлан.

Он помолчал подобно актеру, готовящемуся торжественно покинуть сцену:

— Эти дурацкие пастилки, что ты привез, — ну и гадость! Дай-ка сигарету.

На одной из красивейших улиц сирийской столицы среди кипарисов и эвкалиптов стоит вилла — поменьше, чем соседние, но тоже довольно большая. Ее построил в пятидесятые годы один предприимчивый зерноторговец, который впоследствии переключился на торговлю героином, вследствие чего вынужден был перебраться в более прочное помещение. Бывший его дом выглядит вполне респектабельным и сегодня, если не обращать внимания на то обстоятельство, что в воротах томятся двое молодых людей в линялых джинсах, рубашках цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У каждого автомат через плечо, патронташ поперек груди и связка гранат у пояса. Стоят они по стойке «вольно», провожают прохожих пристальными взглядами и посматривают по сторонам сосредоточенно, будто ожидая нападения.

Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.

Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот — на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.

— Еще кто-нибудь придет? — охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.

— Эссат, — сказал его напарник. — И больше никого пускать не велено.

• Предыдущая
• 5/77
• Следующая