Первое лето - Попов Георгий Леонтьевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/31
- Следующая
И вдруг Серега в ярости заскрипел зубами. Оказалось, пропали и редкие минералы, с которыми он не расставался вот уже больше месяца, и тетрадки, куда вносил записи. Минералы Федька разбросал, поди сыщи. А тетрадки сунул в костер. Чудом уцелело лишь несколько исписанных листов.
— А это что за библия?— геолог выковырнул из золы «Робинзона Крузо» и «Как закалялась сталь», обуглившиеся сверху.
Дядя Коля мучительно поморщился:
— Такие книги...— Он осторожно, боясь обжечься, взял обе книги и отложил в сторонку. Я открыл «Робинзона Крузо» на середине, пробежал глазами оставшиеся целыми строчки:
«Я перелез через ограду, улегся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул. Но судите, каково было мое изумление, когда я был разбужен чьим-то голосом, звавшим меня по имени несколько раз: «Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Где ты, Робин Крузо? Где ты? Где ты был?»*
— Все ваше золото — так, тьфу, в сравнении с образцами пород, которые уничтожил этот мерзавец. И записи... Разве их теперь восстановишь?
— Что делать, что делать...— как-то виновато бормотал дядя Коля, стараясь успокоить геолога.— Сейчас бы подкрепиться малость... Давайте поищем, может, чего и оставили здесь добрые люди...— Он выхватил из костра горящую хворостину и, держа ее перед собой на расстоянии вытянутой руки, поковылял в избушку.
Пока дядя Коля искал съестные припасы, оставленные бывшими хозяевами избушки, Серега при свете костра ползал на коленях вокруг рюкзаков и отчаянно ругался:
— Таежники, называется! Какой-то подонок без конца обводит их вокруг пальца, как последних дураков, буквально издевается над ними!
— Но Федька и вас обвел вокруг пальца,— вставил Димка.
— Сравнил! Я познакомился с ним в темноте и то со стороны затылка...
— Во всяком деле кроме плохой есть и своя, хорошая сторона,— громко рассуждал дядя Коля.— Пусть Федька лишил меня заграничной бритвы, а Серегу — его драгоценных камней, черт с ним! Зато теперь мы твердо знаем, где он, в какую сторону навострил лыжи. Теперь Федька, можно сказать, у нас в руках.
В избушке дядя Коля нашел котелок, сухари и соль — все это было подвешено к потолку... Кроме того, на печурке, на самом виду, кто-то оставил два коробка спичек. Целое богатство! Один коробок старатель только повертел в руках: «Пусть дожидается тех, кто забредет сюда после нас!»— другой взял, завернул в платок и засунул поглубже в карман.
— Ему что, он сыт и нос в табаке! Сидит сейчас где-нибудь и смеется над нами, дураками,— не унимался Серега.— А у меня в животе бунт начинается.
— А пусть смеется, наплевать!— успокаивал дядя Коля.— Главное в жизни что, ребятки? Главное, скажу я вам, не терять веры и бодрости духа. Со мной раз какой был случай... Провалился в мочажину, сам промок до нитки и спички, на беду, подмочил. Октябрь, холодина, спасу нет, и обогреться никак невозможно. Что делать? Идти дальше? Но темень хоть глаз выколи, ветрища — деревья наземь кладет, и дождь — то перестанет, то снова польет как из ведра... Жуть! Все же пошел. Шел, шел, шагов через пятьсот окончательно, слышь, из сил выбился, думаю, хана тебе, Николай Степаныч, фартовый ты человек, тебе и золоту твоему хана, зря только старался. Подумал так и вдруг, гляжу, будто посветлело впереди. Поляна! Маленькая, с овчинку, но — поляна! Земля твердая под ногами, небо бледное просвечивает... Вы и не поверите ни за что, как я обрадовался той поляне. Стал ходить туда-сюда, чуть ли не бегать — даже пар от меня повалил,— и еще покрякивать да покрикивать, чтобы напужать зверя, если тот набредет невзначай. А стало светать, и избушечку увидел — маленькая такая, хиленькая, притулилась к сосенкам да березкам и гостя ждет-поджидает... Я, поверите ли, с радости даже заплакал и порог той избушечки поцеловал, как будто она, милая, была для меня самым дорогим другом и товарищем.
— Ночью в тайге, без спичек — не позавидуешь! — посочувствовал немного поостывший Серега.
— А ты думал!— с детской радостью подхватил дядя Коля.— Вот мы сидим, чаек попиваем... А Федька? Наверняка забился в берлогу, как медведь, и молчок. Жрать-то ему, положим, есть что, нахватал, а развести костерок, обогреться у того костерка — черта с два! Струсит! Наверняка струсит! Он ведь хоть и пакостливый, а трусливый, как кот!
— Он, сволочь, теперь медвежатину уминает,— снова раздраженно проворчал Серега.
— И пусть себе уминает. Федьке и медвежатина не пойдет впрок,— с легким вздохом сказал дядя Коля.— Когда, паря, у человека совесть нечиста, ему ничто не идет впрок. Не мы Федьке, а он нам должен завидовать, потому как ему все равно крышка.
— Спасибо, утешил,— усмехнулся Серега.
Мы с Димкой сидели, когда подходила очередь — отхлебывали чай из котелка,— и помалкивали.
— Ну, что приуныли, ребятки?
— А что? Мы ничего...— сказал Димка, поглядывая на избушку. Его, видно, клонило в сон.
— Да я так, шучу...— Дядя Коля встал, потянулся.— Гляньте, как вызвездило. И месяц... Перед холодом и ненастьем, это уж точно. Надо спешить, братцы, спешить. А то как зарядят дожди, не обрадуешься.
Небо над нами, действительно, вызвездило до того, что казалось стеклянно-синим, слегка матовым, и светящимся на всю глубину. И только далеко на западе темнела, заслонив полгоризонта, рваная тучка. Она-то и дала дяде Коле знать о приближении непогоды.
К слову сказать, эта старая народная примета не всегда оправдывается. Не оправдалась она и в тот раз. Во всяком случае, все последующие дни, пока мы гонялись за Федькой, дожди если и выпадали, то короткие, быстрые, не дожди — кавалерийские наскоки, и они не были для нас сколько-нибудь серьезной помехой. Солнце закрывалось тучками совсем ненадолго.
На следующий день мы находили Федькины следы то здесь, то там. Сам же Федька был неуловим.
Тайга нам уже надоела. Куда ни глянешь, все те же громадные, в два и три обхвата, деревья и все тот же зелено-бурый ковер на склонах гор и скатах логов.
Говорят, есть особое, ни с чем не сравнимое чувство тайги, как есть чувство моря. Когда долго шатаешься по тайге, тебе хочется поскорее из нее выбраться. Но вот ты наконец выбрался, вздохнул с облегчением... И что же? Не проходит и месяца, как тебя снова начинает тянуть в непролазные таежные дебри.
Дядя Коля, по его словам, не раз давал себе зарок: вот ворочусь домой живой-здоровый, и все, пойду на прииск, на драгу. Но наступала весна и душа золотоискателя опять начинала сохнуть, изводиться тоской. Он брал свой «Зауэр» и сотню патронов, прощался с домом, с женой и детишками и отправлялся к заранее облюбованному ручью или заветной речке.
Нам тогда, помню, очень хотелось поскорее выбраться из тайги и очутиться на просторе, где горизонт распахивается во всю ширь, как это бывает, например, в степи. И еще нам хотелось нормального человеческого жилья с нормальными лавками и столами, с русской печкой и чугуном вкусных щей с жирной бараниной.
Серега уверял, что до жилья, то есть до деревни, уже недалеко. Но мы шли и шли, с трудом передвигая ноги, а кругом была тайга и тайга, горы и горы. Ночевали где придется, рано утром, едва рассветало, вскакивали, кипятили на костре воду в котелке, дядя Коля выдавал нам по сухарю, мы съедали, запивая кипятком, и отправлялись дальше.
Однажды дядя Коля нам дал по сухарю, а свой положил обратно в рюкзак. Серега это усек, рассердился:
— Э, дядя: так не пойдет! Всем или никому!
На третий день пути мы наткнулись на раненого лося. Вернее, наткнулся Серега. Ему почудилось какое-то движение в гуще малинника. Не раздумывая и минуты, он бросился туда и вдруг увидел истекающее кровью животное. Лось лежал, откинув голову, и смотрел большими печальными глазами.
— Федька, больше некому,— сказал дядя Коля.
— Что будем делать, мужики? — Серега глянул на дядю Колю, на нас с Димкой.— Мается зверь... Наверное, саданул жаканом, а догнать и добить — времени не хватило. Ваш Федька бежит, как заяц, и каждого куста боится.
- Предыдущая
- 18/31
- Следующая
