Когда рассеется туман - Мортон Кейт - Страница 4

– Я всего лишь сказала миссис Брэдли, то есть Грейс, что странно, наверное, вернуться обратно. Ну или почти обратно. Воспоминания нахлынули?

– Да, – тихо ответила я. – Нахлынули.

– Я только рада, – улыбнулась Урсула. – Значит, мы все сделали правильно.

– Конечно.

– А ничего не бросается в глаза? Может, что-то упущено?

Я снова оглядела декорации. Гостиную воссоздали очень тщательно, вплоть до ряда гербов на стене у двери, центральный из которых – шотландский чертополох – повторялся на моем медальоне.

И все-таки кое-что действительно пропало. При всей своей похожести декорации были мертвы. «Это всего лишь прошлое, – будто говорили они. – Занятное, но давным-давно ушедшее». Как в музее.

И как в музее, все кругом казалось безжизненным.

Понятно, что по-другому и быть не могло. Это для меня начало двадцатого века – время молодости: тревог и приключений, радости и горя. А для здешних художников – древняя история. Эпоха, которая требует тщательного воссоздания и разбора, массы старомодных деталей – как в средневековом замке.

Я чувствовала, что Урсула смотрит на меня, пытаясь угадать мои мысли.

– Лучше и быть не может, – успокоила я ее. – Все на своих местах.

И тут она сказала такое, от чего я чуть не подскочила.

– Кроме хозяев.

– Да, – согласилась я. – Кроме хозяев.

На мгновение они как будто ожили передо мной: Эммелин раскинулась поперек дивана, вся – сплошные ноги и ресницы, Ханна нахмурилась, читая книгу, Тедди мерит шагами бессарабский ковер…

– Похоже, Эммелин любила поразвлечься, – сказала Урсула.

– О да.

– Про нее разузнать было легче легкого – ее имя красовалось чуть ли не в каждой колонке светских сплетен того времени. Да еще в письмах и дневниках половины тогдашних холостяков!

– От отсутствия популярности не страдала, – кивнула я.

Урсула поглядела на меня из-под челки.

– А вот понять, какой была Ханна, оказалось гораздо сложнее.

Я неловко откашлялась.

– Правда?

– Сплошная загадка. Не то чтобы о ней не писали в газетах – писали. И поклонники имелись. Только, похоже, никто из них не знал ее по-настоящему. Да – любили, да – уважали. Но не знали.

Ханна встала передо мной как живая. Умная, несчастная, удивительная. И заботливая, слишком заботливая.

– У нее был непростой характер.

– Да, – кивнула Урсула. – Я так и поняла.

– Одна из сестер вышла замуж за американца, верно? – спросила Руфь.

Я с удивлением взглянула на дочь. Иногда мне казалось, что не знать ничего о Хартфордах – дело всей ее жизни.

Она перехватила мой взгляд:

– Я тут почитала кое-что.

Руфь в своем репертуаре – какой бы неприятной ни была встреча, к ней все равно надо как следует подготовиться.

– Вышла замуж сразу после войны, – повторила она. – Которая из них?

– Ханна.

Ну надо же. Неужели я произнесла это имя вслух?

– А вторая сестра? – продолжала выпытывать Руфь. – Эммелин? Она нашла себе мужа?

– Нет, – ответила я. – Хотя была помолвлена.

– И не раз, – добавила, улыбаясь, Урсула. – Никак не могла выбрать мужчину своей жизни.

Да нет, выбрала. Еще как выбрала.

– Думаю, мы так никогда и не узнаем точно, что случилось в тот вечер.

– Скорее всего.

Жесткие туфли неприятно врезались в ноги. К вечеру ступни отекут, Сильвия станет ахать и предлагать ножные ванны.

Руфь выпрямилась на стуле.

– Но вы-то, мисс Райан, вы-то знаете, что случилось? Вы же снимаете по этой истории фильм.

– В общем и целом – да, – согласилась Урсула. – Моя прабабушка была в ту ночь в Ривертоне – сестры Хартфорд приходились ей родней по мужу, и эта история стала чем-то вроде семейной легенды. Прабабушка рассказывала ее бабушке, бабушка – маме, а мама – мне, много-много раз. Мне не надоедало, я всегда знала, что когда-нибудь сниму по ней фильм. – Она улыбнулась, пожала плечами. – Однако, как и в каждой истории, в этой есть белые пятна. Я провела настоящее расследование, читала газетные статьи и полицейские рапорты, но там все как-то не до конца, будто под цензурой. Мне так показалось. К несчастью, обе свидетельницы самоубийства тоже давно умерли.

– Не слишком-то веселая история для кино, – заметила Руфь.

– Нет-нет, это именно то, что надо, – запротестовала Урсула. – Восходящая звезда британской литературы убивает себя на берегу мрачного ночного озера в разгар празднества. Единственными свидетелями становятся две очаровательные сестры, которые с тех пор не разговаривают друг с другом. Одна – его невеста, вторая, по слухам, – любовница. Ужасно романтично!

Тяжелый комок в животе чуть-чуть разошелся. Выходит, она знает только официальную версию. И правда, почему это мне взбрело в голову, что будет иначе? А главное – что за странная преданность заставляет меня хранить молчание? Как будто после стольких лет все еще важно, что скажут люди!

Впрочем, я знаю, откуда она, эта преданность. Впиталась с материнским молоком. Так сказал мистер Гамильтон, провожая меня в день моего увольнения, – я стояла на верхней ступеньке крыльца возле входа для слуг, сжимая сумку с немногочисленными пожитками (с кухни доносились рыдания миссис Таунсенд). Еще он сказал, что я была рождена для этого дома, так же как когда-то моя мать, а еще раньше – ее родители, и что я поступаю глупо, бросая такое прекрасное место и такую почтенную семью. Сокрушался, что в Англии обесцениваются понятия верности и преданности, и клялся, что не позволит этой заразе проникнуть в Ривертон. Не для того же мы выиграли войну, чтобы все потерять.

Бедный мистер Гамильтон: он был совершенно уверен, что, бросая службу, я обрекаю себя на нищету и моральную гибель. Много позже я поняла, как ему было страшно, какими жуткими и непонятными казались перемены, бушевавшие в то время в обществе. Как хотелось ему ухватиться за надежные старые устои.

И все-таки он был прав. Конечно, не во всем: и деньги, и мораль – все осталось при мне, кроме той части души, что была навек привязана к Дому. А часть Дома навсегда поселилась во мне. Долгие годы запах воска для мебели «Стаббинс и К°», хруст гравия под колесами машин, похожая мелодия дверного звонка возвращали меня в прошлое. Будто мне снова четырнадцать, и, уставшая от переделанной за день работы, я сижу, попивая какао, на кухне, у огня, мистер Гамильтон читает нам те отрывки из «Таймс», которые, по его мнению, годятся для наших чувствительных ушей, Альфред подшучивает над Нэнси, та хмурится, а миссис Таунсенд мирно похрапывает над вязаньем, свалившимся на ее необъятные колени.

– А вот и чай, – сказала Урсула. – Спасибо, Тони.

Рядом со мной появился молодой человек с подносом и составил на стол разномастные чашки и банку из-под джема, игравшую роль сахарницы. Руфь передала одну из чашек мне.

– Мама, что с тобой? – Она достала платок и начала вытирать мне лицо. – Тебе нехорошо?

Только тогда я почувствовала, какие мокрые у меня щеки.

Видимо, все дело в аромате чая. И в этих честерфилдовских креслах. Навалились давние воспоминания и забытые тайны. Прошлое и настоящее с грохотом сшиблись посреди комнаты.

– Грейс, чем вам помочь? – Это уже Урсула. – Может быть, прикрутить отопление?

– Я отвезу ее домой. – А это снова Руфь. – Так и знала, что добром это не кончится.

Да, пора домой. Я хочу домой. Я почувствовала, как меня поднимают, вкладывают в руку трость. Кругом звенели голоса.

– Извините, – сказала я всем сразу. – Я просто устала.

Очень устала. Много лет назад.

Ноги болели – мстили мне за туфли. Кто-то заботливый – наверное, Урсула – поддерживал меня, вел за руку. Мокрые щеки холодил ветер.

И снова машина Руфи – мимо полетели дома, деревья, дорожные знаки.

– Успокойся, мама, все будет хорошо, – твердила дочь. – Это я виновата. Не нужно было тебя туда возить.

Я положила ладонь на ее напряженную руку.

– Я как чувствовала, – продолжала Руфь. – И зачем только согласилась?