Собрание сочинений. Том 11 - Маркс Карл Генрих - Страница 16

Особенно характерными для дебатов были препирательства между различными ведомствами. Каждое ведомство пыталось свалить вину на другое. Сидни Герберт, секретарь по военным делам, утверждал, что во всем повинна транспортная служба; Бернал Осборн, секретарь адмиралтейства, заявил, что причина всего зла кроется лишь в порочной и негодной системе, усвоенной верховным главнокомандующим в Лондоне. Адмирал Беркли, один из лордов адмиралтейства, довольно ясно дал понять Герберту, что он должен винить прежде всего самого себя и т. д.

Обмен подобными любезностями происходил одновременно и в палате лордов между герцогом Ньюкаслом, военным министром, и виконтом Хардингом, главнокомандующим. Положение Герберта действительно очень осложнилось благодаря выступлению лорда Джона Рассела, который, объясняя причины своей отставки, признал, что все сообщения печати о состоянии армии в Крыму по существу правильны и что положение войск «ужасно и невыносимо». Сидни Герберту, таким образом, ничего не оставалось, как безропотно признать факты и привести в оправдание лишь несколько крайне неудачных, а частью и необоснованных доводов. Он вынужден был признать, даже более определенно, полную негодность и дезорганизацию военного управления. Нам, сказал Герберт, сравнительно легко удалось перебросить 240000 тонн различных припасов и многочисленную армию в Балаклаву, на расстояние 3000 миль (следует бойкое перечисление всевозможного обмундирования, палаток, провизии и даже предметов роскоши, посланных армии в избытке). Но, увы! Все это требовалось не в Балаклаве, а в пункте, отдаленном на шесть миль от берега. Перевезти все припасы на расстояние трех тысяч миль было возможно, а на расстояние трех тысяч и шести миль — невозможно! Тот факт, что их надо было перевозить на шесть миль дальше, погубил все!

Мольбы Герберта о снисхождении все же могли бы, пожалуй, вызвать некоторое сострадание к нему, если бы не речи Лейарда, Стаффорда и его коллеги Гладстона. Первые два депутата только что вернулись из поездки на Восток; они были очевидцами всего, о чем рассказывали. Не ограничиваясь повторением того, о чем уже говорилось в газетах, они привели примеры нерадивости, неспособности и плохого управления; нарисованные ими мрачные картины далеко превзошли все, что до сих пор было известно. Лошадей переправляли из Варны в Балаклаву на парусных судах без всякого фуража. Вещевые мешки по пять-шесть раз путешествовали из Крыма в Босфор и обратно, в то время как погибавшие от голода и холода солдаты мерзли и мокли без одежды, находившейся в этих мешках. «Выздоравливающих» возвращали на строевую службу в Крым, когда они были еще так слабы, что не могли держаться на ногах; больные и раненые, брошенные на произвол судьбы в Скутари, в Балаклаве, на транспортных судах, находились без всякого ухода и заботы в ужасной грязи. Все это создавало такую картину, перед которой совершенно бледнели описания «нашего собственного корреспондента» или сообщения частных лиц из Крыма.

Чтобы сгладить тяжелое впечатление от этих описаний, пришлось прибегнуть к помощи самодовольной мудрости

Гладстона, но, к несчастью для Сидни Герберта, Гладстон отрекся от всех признаний, которые были сделаны его коллегами в первый вечер дебатов. Робак поставил Герберту вопрос ребром: вы отправили из Англии 54000 человек, теперь под ружьем находится лишь 14000, куда девались остальные 40000? Герберт ответил Робаку просто, напомнив, что некоторая часть их погибла еще в Галлиполи и Варне; он отнюдь не подверг сомнению правильность общих данных о погибших и выбывших из строя. Однако теперь оказывается, что Гладстон лучше информирован, чем секретарь по военным делам: «согласно полученным нами новейшим данным», заявил он, действительная численность войск составляет не 14 000, а 28200 человек, не считая 3000–4000 солдат морской пехоты и матросов, несущих береговую службу. Гладстон, разумеется, поостерегся сообщить, о каких «новейших данных» идет речь. Но принимая во внимание обычную волокиту с составлением списков убитых и раненых, царящую во всех инстанциях и особенно в бригадных, дивизионных и главном штабах армии, мы вправе предположить, что сведения Гладстона относятся приблизительно к 1 декабря 1854 г. и что они включают также и то большое количество людей, которые в течение последующих шести недель полностью вышли из строя из-за плохой погоды и переутомления. Однако Гладстон, по-видимому, и в настоящий момент проникнут той же слепой верой в официальные документы, какую он рассчитывал в свое время встретить со стороны общественного мнения в отношении своих финансовых проектов.

Нет необходимости более подробно анализировать эти дебаты. Кроме множества dii minorum gentium [младших богов; в переносном смысле: второразрядных величин. Ред.], говорил Дизраэли, затем Уолпол, последний министр внутренних дел из числа тори, и, наконец, Пальмерстон, «великодушно» выступивший в защиту своих опороченных коллег. В ходе дебатов Пальмерстон не проронил ни слова, пока окончательно не убедился, каков будет их исход. После этого, и только после этого, он взял слово. Слухи, которые доходили до скамьи министров через их чиновников, общее настроение палаты — все это говорило о том, что поражение министерства неизбежно, поражение, которое должно было погубить его коллег, но не должно было коснуться его самого. Хотя Пальмерстону, по-видимому, и предстояло уйти вместе со всеми остальными, однако он был настолько уверен в прочности своего положения, был так убежден, что уход его коллег пойдет ему на пользу, что считал чуть ли не долгом вежливости выпроводить их с почетом. И этот долг он выполнил, произнеся свою речь непосредственно перед голосованием.

Пальмерстон и в самом деле действовал очень искусно. Снискав себе благодаря делу Пасифико репутацию «истинно английского министра»[37], он настолько сумел сохранить ее за собой, что, несмотря на неслыханные разоблачения, Джон Буль всегда считал себя проданным какой-нибудь иностранной державе, как только Пальмерстон оставлял министерство иностранных дел. Изгнанный самым бесцеремонным образом из этого министерства Джоном Расселом, Пальмерстон путем угроз заставил маленького человека умолчать о причинах своего изгнания, и с этого момента интерес к «истинно английскому министру» возрос еще больше: он казался невинной жертвой честолюбивых и бесталанных коллег, человеком, которого предали виги. После падения министерства Дерби Пальмерстона посадили в министерство внутренних дел на пост, который опять-таки создавал ему видимость жертвы. Они не могут обойтись без этого великого человека, которого все они ненавидят, но поскольку не хотят ставить его на пост, по праву принадлежащий ему, то и отделываются от него должностью, недостойной такого гения. Так рассуждал Джон Буль и еще больше гордился своим Пальмерстоном, видя, как этот истинно английский министр суетился на своей второстепенной должности: вмешивался в дела мировых судей, донимал извозчиков, давал нагоняй органам, ведающим канализацией, красноречиво выступал по поводу системы патентов, горячился по поводу столь важного вопроса о дыме, домогался централизации полиции, выступал против погребений в черте города. Истинно английский министр! Образцом, источником информации, сокровищницей новых мероприятий и реформ служил для него бесконечный ряд писем «Paterfamilias» [ «Отца семейства». Ред.] в «Times». Разумеется, никто этим не был так доволен, как Paterfamilias, являющий собой точную копию большинства буржуазных избирателей Англии, для которых Пальмерстон стал кумиром. «Смотрите, что может сделать великий человек на маленькой должности! Кто из прежних министров внутренних дел когда-либо заботился об уничтожении всех этих непорядков!» Правда, у извозчиков все осталось по-старому, дым не был уничтожен, кладбища из города не исчезли, полиция не была централизована — словом ни одна из этих великих реформ не осуществилась, но виной этому был-де не Пальмерстон, а его завистливые и тупоголовые коллеги! Постепенно суетливость и назойливость Пальмерстона стали рассматриваться как доказательство кипучей энергии и активности. И этот самый непостоянный из государственных деятелей Англии, который никогда не мог довести до благополучного конца ни переговоров, ни билля в парламенте, этот политик, который суетился лишь ради собственного удовольствия и все мероприятия которого оставались в конечном счете на бумаге — этот самый Пальмерстон прославлялся как единственный человек, на кого в критические моменты страна может положиться. Надо сказать, что Пальмерстон сам немало содействовал восхвалению себя. Не довольствуясь ролью совладельца газеты «Morning Post»[38], в которой его ежедневно рекламировали как будущего спасителя страны, он нанимал молодчиков, подобных Викову, которые должны были прославлять его в Америке и Франции; несколько месяцев тому назад он подкупил газету «Daily News»[39], сообщив ей некоторые телеграфные донесения и другие важные сведения; он имел влияние на редакции почти всех лондонских газет. Плохое руководство войной привело к тому критическому положению, которого ждал Пальмерстон, чтобы возвыситься на развалинах коалиции, подняться на недосягаемую высоту. В этот решительный момент он заручился безоговорочной поддержкой газеты «Times». Как он добился этого, какой договор заключил с Делейном, сказать, разумеется, трудно, но на следующий день после голосования вся ежедневная лондонская печать, за исключением лишь газеты «Herald»[40], единодушно и во всеуслышание ратовала за назначение Пальмерстона премьером, и надо полагать, что он считал цель своих стремлений достигнутой. К несчастью для него, этот истинный английский министр слишком часто досаждал королеве, и она сделает все возможное, чтобы расстроить его планы.