Нескромные сокровища - Дидро Дени - Страница 7

• Предыдущая
• 7/58
• Следующая

Что эти части способны к сокращению и к растяжению – излишне демонстрировать в собрании таких ученых мужей, как вы. Но что вследствие этих сокращений и растяжений delphus может издавать звуки, более или менее высокие, иными словами, передавать все оттенки человеческого голоса и все тона пения, – это факт, который я льщу себя надеждой установить вне всяких сомнений. Я предлагаю проверить это на опыте. Да, господа, я обязуюсь заставить рассуждать, говорить и даже петь перед вами delphus и сокровище.

Так разглагольствовал Оркотом, ставя себе целью не более, не менее, как заставить сокровища играть ту же роль, какую играла трахея у одного из его собратьев, который, завидуя его успеху, напрасно старался ему повредить.

Судя по возражениям, какие делались Оркотому в ожидании опытов, его идеи находили более остроумными, чем серьезными.

– Если сокровища, – возражали ему, – обладают прирожденной способностью говорить, то отчего они так долго не пользовались ею? Если это была милость Брамы, внушившего женщинам столь сильное желание говорить и по доброте своей удвоившего органы их речи, странно, что они не знали этого и так долго пренебрегали таким драгоценным даром природы. Почему одно и то же сокровище говорило только однажды? Почему все они говорили только об одном и том же? Какой механизм заставляет один из ртов молчать, когда другой говорит? Кроме того, – прибавляли возражающие, – если судить о болтовне сокровищ по обстоятельствам, при которых большая часть из них говорила, и по вещам, какие они произносили, можно думать, что это была непроизвольная речь и что эти части тела продолжали бы быть немыми, если бы было во власти их носительниц принудить их к молчанию.

Оркотом счел своим долгом ответить на эти возражения и подтвердить, что сокровища говорили всегда, но так тихо, что их было едва слышно даже тем, кому они принадлежали; что нет ничего удивительного, если они повысили тон в наши дни, когда вольность речи достигла таких пределов, что без всякого стыда говорят о самых интимных вещах; что быть немым и хранить молчание – не одно и то же; что если они говорили только однажды, это не значит, что они больше не будут говорить; что они все говорили об одном и том же оттого, что, по-видимому, ни о чем другом у них не было представления; что те, которые еще не говорили, заговорят; что если они молчат, это потому, что им нечего сказать, или потому, что они плохо сложены, или же, наконец, потому, что им не хватает мыслей и терминов.

– Одним словом, – продолжал он, – утверждать, что милосердие Брамы дало женщинам возможность удовлетворить ненасытное желание говорить, удвоив орган их речи – значит признать, что если бы это благодеяние вело к неприятным последствиям, то верховная мудрость должна была бы их предотвратить, – она это и делает, принуждая один из ртов молчать, когда другой заговорит. Для нас в высшей степени неприятно, когда женщина с минуты на минуту меняет мнение; что же это было бы, если бы Брама дал им возможность в одно и то же время иметь два противоположных мнения? Кроме того, нам дано говорить для того, чтобы нас выслушивали; ну, а в каком положении очутились бы женщины, имея два рта, когда и с одним они не умеют друг друга слушать?

Оркотом отвечал на множество вопросов; он думал, что удовлетворил всех, но он ошибся. Его продолжали осуждать, и он уже готов был сдаться, когда физик Чимоназ поддержал его. Тогда диспут сделался бурным: от вопроса удалились, потеряли нить, нашли ее и снова потеряли, ожесточились, дошли до криков, потом до взаимных оскорблений, и заседание Академии на этом закончилось.

В то время как болтовня сокровищ занимала Академию, она на долгое время стала новостью дня и предметом обсуждения во всех кругах общества; это была неисчерпаемая тема. Все сходило с рук. К истинным происшествиям прибавляли выдуманные. Принимали на веру все, что угодно. В беседах об этом прошло более полугода.

Султан только три раза пользовался своим кольцом. Тем не менее в кругу дам, приближенных Манимонбанды, обсуждалась речь сокровища, принадлежащего жене одного председателя, затем сокровища маркизы; потом раскрылись благочестивые секреты некоей ханжи, наконец, секреты многих других отсутствующих дам; бог знает, какие слова приписывались их сокровищам, непристойными выражениями не стеснялись; от фактов переходили к рассуждениям.

– Нужно признать, – говорила одна из дам, – что колдовство, направленное на сокровища, держит нас в ужасном состоянии. Как! – вечно со страхом ожидать, что из твоих недр раздастся дерзкий голос!

– Но, сударыня, – возражала ей другая, – нас удивляет такой страх с вашей стороны. Когда сокровище не может сказать ничего постыдного, не все ли равно, молчит оно или говорит?

– Совсем не все равно, – отвечала первая, – я отдала бы без сожаления половину моих драгоценностей, если бы знала наверное, что мое сокровище будет молчать.

– Поистине, – заметила вторая, – нужно иметь веские причины опасаться людей, чтобы такой ценой покупать молчание.

– Они у меня не более веские, чем у других, – возразила Сефиза, – во всяком случае, я их не отрицаю. Двадцать тысяч экю за спокойствие – это совсем не дорого; потому что, откровенно говоря, я не более уверена в моем сокровище, чем в моем языке: ведь у меня вырывалось немало глупостей в моей жизни. – Я слышу ежедневно, какие невероятные похождения разоблачаются, подтверждаются и подробно рассказываются сокровищами; если откинуть от них три четверти, остатка хватит, чтобы обеспечить женщину. Если бы мое сокровище солгало только наполовину, я уже погибла бы. Не достаточно ли того, что сокровища руководят нашим поведением, неужели необходимо, чтобы наша репутация зависела от их болтовни?

– Что до меня, – с живостью вмешалась Исмена, – я предоставляю событиям идти своим чередом, не пускаясь в бесконечные рассуждения. Если, как утверждает мой брамин, Брама заставил сокровища говорить, то он не потерпит, чтобы они лгали. И нечестиво думать иначе. Мое сокровище может говорить, когда ему угодно и сколько захочет. В конце концов, что может оно рассказать.

Тут послышался глухой голос, как бы выходящий из-под земли и отозвавшийся подобно эхо:

– Очень многое.

Исмена, не представляя себе, откуда раздался ответ, вспыхнула, выбранила соседок, чем позабавила весь кружок. Султан, в восторге от того, что она попалась на удочку, отошел от министра, с которым беседовал в сторонке, приблизился к ней и сказал:

– Берегитесь, сударыня; если вы некогда избрали одну из этих дам своей наперсницей, то как бы их сокровища не вздумали предательски напомнить о тех историях, которые ваше собственное уже позабыло.

В ту же минуту Мангогул, повертывая перстень, вызвал между дамой и ее сокровищем довольно странный диалог. Исмена, которая хорошо обделывала свои делишки и никогда не имела наперсниц, отвечала, что самые искусные злые языки не могли бы ей повредить.

– Может быть, – раздался незнакомый голос.

– Как, может быть! – воскликнула Исмена, уязвленная обидным сомнением. – Чего же мне бояться с их стороны?

– Весьма многого, если они знают столько, сколько я.

– А что вы знаете?

– Очень многое, будьте уверены.

– Очень многое? Это обещает немало, но не означает ничего. Можете ли вы привести какие-нибудь подробности?

– Без всякого сомнения.

– В каком же они роде? Есть у меня сердечные дела?

– Нет.

– Интриги? Похождения?

– Вот именно.

– С кем же, соблаговолите сказать – с петиметрами? С военными? С сенаторами?

– Нет.

– С артистами?

– Нет.

– Вы увидите, что это окажутся мои пажи, мои лакеи, мой духовный отец или духовник моего мужа.

– Нет.

– Господин лжец, вы кончили?

• Предыдущая
• 7/58
• Следующая