На берегах Ярыни - Кондратьев Александр Алексеевич - Страница 19

"Крыса", — подумал молодой человек и хотел высказать свое предположение вслух, как вдруг что-то сперва застучало посреди избы в потолке, а затем шлепнулось, как подушка, на пол. Что-то опять побежало на этот раз к кровати и тоже стало сперва царапаться, как бы желая влезть, а потом чесаться и тереться об ее деревянные ножки.

— Анисушка, довольно, зажги огонь! Этак они и на постель заберутся, — шепотом взмолился Максим.

Аниска чиркнула серную спичку и зажгла стоявшую возле на табурете керосиновую лампочку. При свете ее парень убедился, что в хате нет ни кошек, ни крыс.

— Ишь ты, не смеют при огне, — заметил Максим.

— Ты думаешь, что и при свете я не сумею их вызвать?.. Смотри на потолок, — приказала ведьма.

Максим повиновался. Опять прошло несколько времени. Слышно было, как учащенно дышит Аниска.

Вот по выбеленному потолку промелькнула какая-то тень. Парень вгляделся и узнал в этой тени очертания крысы величиною с большую собаку. Тень эта не только двигалась с места на место по потолку, но и шевелила лапами, спиной, хвостом, головою, поворачивалась, сжималась в комок и приседала, чтобы метнуться в противоположный угол.

Максим посмотрел на лампу, на пол и наконец на саму неподвижно лежавшую с закрытыми глазами, сосредоточенным лицом и нахмуренными черными бровями Аниску. Сомнений быть не могло. Тень двигалась независимо от застывшей неподвижно под одеялом его подруги. Теперь призрак крысы метался не только по потолку, но и по стенам.

"Того и гляди на меня кинется", — подумал человек.

— Анисушка, довольно! Уйми ты их, своих этих самых, — взмолился он.

Ведьма не сразу как будто расслышала его слова. Потом что-то беззвучно прошептала, и крысья тень, бледнея, свалилась куда-то в угол. Аниска открыла глаза и самодовольно посмотрела на своего любовника.

— Что, видел? — строго спросила она.

— Видел, Анисушка. Больше не надо! И просить тебя никогда не буду, — ответил Максим.

— Ну, то-то! Только смотри, если ты мне изменишь, "они" тебя всюду найдут и до самой могилы покоя не дадут, — пригрозила ведьма.

Максим поспешил, как умел, словами и ласками задобрить подругу, тело которой, как он заметил, стало совсем холодным после произведенного ею опыта.

Несколько дней спустя Максиму удалось упросить Аниску показать ему, как она доит соседских коров. Взяв с парня страшную клятву никому не открывать ее тайны, ведьма еще засветло разбудила Максима, заставила его одеться и нести за нею в хлев несколько пустых, чисто вымытых крынок. Придя туда, приказала Аниска подкатить для нее бывший в хлеву деревянный обрубок, села на него на расстоянии полуаршина от стены, велела поставить перед собой пустую крынку, достала из кармана длинную, чисто в наговорной воде вымытую тряпку, накинула на торчавший из стены на высоте коровьего вымени деревянный гвоздь, взялась руками за оба конца этой тряпки и опять, как при показывании крысиных теней, замерла с неподвижным лицом.

— Тише, Машка, — неожиданно произнесла она через несколько времени, как бы обращаясь к невидимой для Максима корове. — Тише, матушка… ножку! — продолжала Аниска и начала с закрытыми глазами дергать вниз то тот, то другой конец тряпки. В стоящую тут же доенку заструилось выбегавшее из-под пальцев ведьмы молоко.

— Оставь и дай другую, — коротко приказала Аниска.

Хотя деревянное ведро было полно лишь наполовину, Максим послушно и осторожно принял его и заменил другим.

В следующую очередь ведьма после некоторого промежутка доила, обращаясь уже к какой-то Рябой; в третью — увещевая стоять смирно черную корову. При этом Аниска дергала все время одну и ту же струившую молоко тряпку. Напоследок она выдоила уже обыкновенным способом свою собственную буренку, которая дала всего полторы крынки молока. Все это Максим помог Анисье отнести в двух ведрах в кладовую.

С этих пор ведьма стала в предрассветное время будить у нее почти каждую ночь проводившего парня и брать его в хлев, чтобы он нес за ней, подставлял и переменял вовремя доенки.

Аниска поссорилась как-то с другой деревенской ведьмой по имени Степанида. Это была почтенных уже лет вдова с розовым, как у ребенка, лицом, казавшаяся много моложе своего возраста. Поссорились они из-за пустяков: кому выдаивать одну из вновь отелившихся соседских коров, а поссорившись, поругались.

Аниска имела при этом неосторожность сказать лишние слова:

— И к чему тебе молоко, коли ты не от него сыта, а другим кормишься?

— Чем же это другим? — потемнев от гнева, прошипела в ответ Степанида.

— Сама знаешь чем, — последовал уклончивый ответ.

— Я тебе это ужотка припомню.

И ведьмы разошлись.

— Погубит она теперь меня, кровопийца окаянная, — говорила потом струсившая угрозы соперницы Аниска. Она чувствовала себя в некоторых отношениях слабей Степаниды и стала принимать целый ряд предосторожностей, начиная от выворачиванья наизнанку нижней юбки и сорочки и кончая ношением при себе предохраняющих от порчи и сглаза корешков.

— Почему ты называешь Степаниду кровопийцей? — спросил Максим.

— А потому, что я никому напрасно зла не делаю, кроме как разве молоком пользуюсь, а она не таковская. Она — злодейка — невинных младенцев губит… Нас, ведьм, всегда в светлую заутреню узнать можно, если со свяченым сыром за щекой придешь. Каждая стоит с подойником на голове и спиной к алтарю. Народ этого не видит и не догадывается, а мы друг про друга все знаем… Так вот, если ты придешь в светлую заутреню со свяченым сыром во рту и скажешь про себя: "А у меня сыр есть", — то увидишь не только подойник на Степкиной голове, но и полотенце на ейной шее — все кровью залитое, что она из младенцев выкачивает.

— Как же это?

— А так же, как мы молоко из коров. Сперва она днем подходящего ребеночка выглядит, а ночью, на него загадавши, через сучок у себя в сарае и кровь из того младенца выпускает. А отец с матерью и не знают, отчего их дитя сохнет и бледнеет.

— Ах, она треклятая! — взволновался Максим. — Кабы я увидел, ни в жисть бы ее не пощадил.

— Увидеть можно, если осторожно подкрасться. Если только она своим делом не при свечке из человеческого сала занимается… Тогда не подглядишь… А попробовать можно.

И Аниска с Максимом стали выслеживать Степаниду.

Целый ряд ночей прошел без успеха. Иногда молодой ведьме и парню удавалось подглядеть сквозь щели сарайчика, как при свете огарка Степка доит посредством рушника молоко. Максим начал уже было сомневаться в словах Аниски, как однажды та, первою подкравшись к сарайчику старой ведьмы, сделала ему знак, чтоб он ступал осторожней.

— Смотри, — шепнула молодая ведьма на ухо парню, уступая ему свое место у щели.

Озаренная слабым светом оплывшей восковой желтой свечи, Степка, с жадным лицом, облизываясь от нетерпения, торопливо доила что-то не в обычный подойник, а в небольшой горшочек, через красную опояску. Надоив до половины, она жадно выпила содержимое, еще раз облизнулась и утерлась рукою, причем Максим успел разглядеть, что в горшочке было не молоко, а нечто темное.

— Надо и на другой раз оставить, — сказала про себя ведьма с веселым, как бы охмелевшим лицом и блестящими глазами.

Как ни старался вести себя тихо Максим, но не удержался, чтобы слегка не ахнуть.

Вероятно, заслышав это, Степанида мгновенно задула огонь.

— Бежим что есть духу, — шепнула, дергая парня за рукав, его подруга, и оба помчались по направлению к хате Аниски.

Увлекая за собою Максима, его подруга пробежала с ним по улице, чтобы сбить старуху со следа, мимо своей хаты, проскочила через садик соседа и, завернув вдоль плетня, примчалась к себе со стороны огородов.

Закрывая за собою дверь, Максим и Аниска слышали, как хлопнула издали дверь и у Степаниды.

Оба они замерли, стоя в темных сенях и прислушиваясь, есть или нет за ними погоня.

Ухо совершенно не улавливало ни голоса Степки, ни шлепанья шагов по уличной грязи. Все кругом было тихо.