Саоми (СИ) - Кай Ольга - Страница 8

— А это кто? Кто он тебе?

— Никто. Мы просто путешествуем вместе. Нам по дороге…

Дверь с грохотом захлопнулась перед моим носом.

Выйдя за калитку, я хмуро посмотрела на своего спутника.

— Наверное, придется проситься на ночлег по отдельности.

Он молча кивнул.

На улице было холодно, пронизывающий ветер летел над дорогой, поднимая мусор, срывая с ветвей коричневато-желтые лоскутки листьев. В лесу легче было спрятаться, устроиться на ночь в безветренном, уютном уголке, здесь же каждый уголок кому-то да принадлежал, и даже под забором прикорнуть возможности нет — хозяева непременно прогонят.

Мне не хотелось разговаривать с людьми, видеть людей, мне с избытком хватало Ярата, который действовал на нервы одним своим видом. Все-таки, если б тогда он не убежал, если б имперская стража его схватила, все было бы по-другому, и сейчас я была бы дома, с родителями и сестрой Виленой, которую так и не выдали замуж… Но на улице слишком холодно, чтобы думать о чем бы то ни было, кроме теплого уголка да крыши над головой. Поэтому я решительно подошла к калитке, постучала, и чувствуя, что вот-вот начну стучать зубами, крикнула:

— Есть кто дома?

Ответом мне был сначала громкий лай, потом из дома вышел мужчина, высокий, широкоплечий, со щедрой сединой в заплетенных волосах.

— Кто такая, чего надо? — грозно спросил он.

— Пустите, пожалуйста, переночевать.

Мужчина нахмурился, разглядывая меня, и вдруг согласно кивнул:

— Ну, заходи. В дом не пущу, а на сеновале можешь поспать.

Теплая радость поднялась откуда-то из живота, мигом захватила сердце и едва не заставила улыбнуться. Неужели? Значит, я буду спать в тепле, на мягком сене, да еще, быть может, хозяйка передаст мне, как водится, краюшку свежего хлеба с приятно похрустывающей корочкой…

Но для человека, невесть за какие прегрешения наказанного наличием совести, любая радость вдруг может стать недосягаемой из-за какой-нибудь досадной мелочи. И хотя моя совесть очень редко давала знать о себе, именно теперь ей суждено было проснуться и поинтересоваться, вкусен ли будет хлеб, сладок ли сон, если я буду знать, что в это время мой спутник слоняется по улицам, голодный и замерзший, без возможности даже прилечь и вздремнуть часок другой. Я ведь прекрасно понимала, что сам он не рискнет проситься на ночлег, потому как кто впустит в калитку человека, при разговоре ни разу не показавшего глаза и прячущего лицо за волосами?

Я вздохнула, понимая, что о свежей краюхе хлеба и уютном уголке останется только мечтать, если я попрошу… Но оглянулась, нашла глазами в полумраке осеннего вечера фигуру Ярата и, снова умоляюще глядя на хозяина дома, сказала:

— Только я не одна, с братом.

Темнота добротного, просторного строения была наполнена запахом сухого сена и его едва слышным, но непрекращающимся шелестом. А еще теплом… Я легла, широко раскинув руки и ноги — неприлично, конечно, но кто меня видит? Где-то здесь, достаточно далеко, чтобы не мешать мне представлять, будто я одна, расположился Ярат. Слабый свет проникал сквозь щель у покосившейся двери, которая внезапно отворилась. Маленький мальчик с закрытым стеклянными пластинами светильником в руке появился на пороге.

— Возьмите, это мама вам велела дать, — мальчишка протянул завернутую в полотенце передачку мне, и я тут же ощутила восхитительный запах. Развернула полотенце, поблагодарила и заверила ребенка, что мы можем поесть без света. Довольный, что не придется возвращаться за светильником позже, мальчик ушел, а я еще некоторое время пыталась заново привыкнуть к отсутствию освещения, и, держа обеими руками теплый ароматный хлеб, дышала, дышала и не могла надышаться. Потом с сожалением разломала его напополам.

Утро следующего дня было очень подозрительным. Подозрительно солнечное, подозрительно сытное благодаря принесенному хозяйским сыном хлебу и молоку, подозрительно радостное… Радостное не для меня, а для Ярата, который отчего-то выглядел подозрительно довольным и даже улыбался. Не понимая причин подобного поведения, я смерила его холодным взглядом, на что он даже не обратил внимания.

Когда мы простились с хозяевами и вышли на дорогу, нам опять же подозрительно повезло. Сначала мы услышали позади скрипучий голос, фальшиво напевавший известную песенку, затем негромкий перестук копыт. Когда телега поравнялась с нами, кругленький мужичок перестал напевать и спросил:

— Далеко идете?

— Далеко, — ответила я не располагающим к продолжению разговора тоном. Но на мужичка это не произвело впечатления.

— Ну, тады запрыгивайте на телегу. Пока по пути — подвезу немного.

Отказываться было глупо. Мы забрались на телегу, а мужичок, довольный, что у него теперь есть вполне благодарные слушатели, принялся расхваливать нам кабаки, которые на базар привез и за один вчерашний день выгодно распродал.

— Тут дело в чем — место хорошее найти! Я почитай к самому центру пробрался, там у меня кум торгует, вот и разрешил мне рядышком свой товар выложить. А вчерась-то народу на торжище было видимо-невидимо! Какой-то купец заезжий тварь дикую на погляд выставил, говорил де это кошка хищная с северных лесов, ну да врет ли, нет — я того не знаю. Поглазеть-то много охочих было, а кто в сторонку отходил — нет-нет, да и на кабаки мои поглядывал, а частенько и покупал. Вот так-то я все и продал. А сегодня там делать нечего, такого торга уже не будет. Ночью, говорят, кто-то клетку открыл да зверя лесного выпустил. Хозяин кошки-то баит, что заприметил вчерась одного саоми на площади, ну да треп это все, где им взяться? Уже давно, как ни одного саоми в живых не осталось. Хотя правду говорят, что кошек этих диких они любили как домашних, а-то и больше…

Я готова была поспорить на что угодно: тот, кто может подробно рассказать, как и куда исчезла этой ночью саомитская кошка, сейчас сидит рядом со мной на пустых мешках.

Глупо, глупо и безрассудно! Зло прищурившись, я пристально смотрела на Ярата, надеясь, что тот обернется и прочтет осуждение в моем взгляде, но он все так же глядел на дорогу, пряча за полускрывшими лицо волосами довольную улыбку.

— Далась тебе та кошка! — пробормотала Инга. Тихо, но с таким расчетом, чтобы Ярат услышал. Они шли по изрезанной колеями поселковой дороге, но люди не показывались на подворьях, а потому подслушать разговор было некому.

Он не ответил, тогда девушка сказала чуть громче:

— Далась тебе та кошка! Могли ведь поймать. И тебя, и меня заодно. Ты, получается, ночью не спал, выбрался потихоньку за калитку и в город вернулся? Быстрый… Только глупо все это!

Ярат слышал, но все еще молчал. Подобное поведение выводило Ингу из себя.

— Ну вот зачем, скажи, зачем ты это сделал, а? Из-за какой-то кошки… Ну ладно, я слышала, вам эти кошки дороги… э… Значит, ты из саоми? Странно, Учитель говорил, их всех истребили до последнего младенца. Не доверял мне, значит… Ну ладно. Это уже в прошлом. Но кошку выпускать — это лишнее, особенно после той дурацкой выходки, когда ты у всех на виду полез ее гладить!

Она покачала головой — выплеснуть негодование в монологе было нелишне, но хотелось дождаться реакции собеседника, хоть какой-то реакции…

— Кошка не может жить в неволе, — наконец отозвался Ярат. — Она либо умрет, либо перестанет быть кошкой.

— Она все равно… погибнет. Леса поблизости нет.

— Она очень быстро двигается, и за ночь могла уйти далеко. К тому же кошка умеет прятаться.

Инга передернула плечами, но не стала продолжать спор.

По серым камням весело звенела хрустально-прозрачная вода, холодная, вкусная. Здесь, у обрыва, лес выпускал ее на свободу, и вода летела вниз, падая с огромной высоты, разлетаясь мелкими брызгами и собираясь в неглубокую чашу. У воды наклонила голову молодая черная кошка, достаточно крупная для своего возраста. Мальчик, наблюдавший, как лакает воду розовый язычок, выглядел по сравнению с ней котенком, хрупким и бледным. Но рядом с кошкой он был в безопасности — эти огромные когти и клыки никогда не станут угрозой для любого человека из горного народа, который люди низин называют саоми. А всем известно — кошки слишком аккуратны, чтобы поранить ребенка даже нечаянно, играючи.