Алые погоны - Изюмский Борис Васильевич - Страница 13

• Предыдущая
• 13/50
• Следующая

— Решить задачу — значит сделать маленькое открытие. Запомните это!

Володя Ковалев делает вид, что внимательно смотрит на доску. В действительности мысли его далеки от математики. Он снова и снова вспоминает вечер, когда шел с Галинкой по заснеженной улице.

«Почему она так сказала?» — в сотый раз спрашивал он себя.

— Воспитанник Ковалев Владимир, идите к доске, — неожиданно раздался голос учителя. — Я вам предложу аналогичный пример…

Володя начал писать, напутал, торопливо стер написанное, сбиваясь и нервничая, опять написал, но еще хуже прежнего.

— Кто же так записывает? — подошел почти вплотную к нему Гаршев. Чувствовалось, что он начинает сердиться.

— Разве вы надеваете навыворот гимнастерку? Ведь мы эту теорему только что разжевали. Я слышал — вы предполагаете быть летчиком? При таком отношении к математике вряд ли можно стать хорошим пилотом.

Володя, нахмурившись, молчал. Он прекрасно понимал, что Семен Герасимович прав, внутренне был возмущен собой, но какой-то бес раздражения и упрямства заставлял его глядеть на учителя исподлобья с обидной усмешкой.

— Кем вы будете, когда вырастете? — спросил Гаршев.

— Это не имеет никакого отношения к уроку, — вздернул голову Ковалев.

— Да как… да как вы смеете мне так отвечать! — задохнулся от возмущения Семен Герасимович.

Но Володя уже закусил удила. Раздувая ноздри, он вызывающе процедил:

— Я свободный человек и могу говорить все, что хочу!

— Вы… вы… невоспитанный человек — гневно бросил математик. — Я вами очень недоволен. Садитесь!

К обеду все воспитанники сошлись в длинной светлой столовой; каждое отделение заняло свой стол, воспитатели — «отцовские» места.

Официантки выносили из кухни на подносах большие супники. Пахло томатом и горячим хлебом. Отделению Боканова разливал борщ Василий Лыков. Он стоял крайним слева, ловко действуя половником, наполнял тарелки и, вдыхая аппетитный пар, пожмуривался.

Первая тарелка, переходя из рук в руки, достигла дальнего угла стола, где ее с ужимками, словно обжигаясь, поставил перед собой Снопков. Он начал было кушать, но Боканов нахмурился, и Снопков сделал вид, что только попробовал.

Звон ложек, говор, короткие замечания офицеров сливались в общий приглушенный шум.

Володя Ковалев сидел между Пашковым и Семеном Гербовым. Ковалев был рассеян, хмуро сводил на переносице широкие брови, ел без всякого аппетита. После того как он нагрубил Семену Герасимовичу, Боканов лишил его на две недели права получать увольнительные в город. «Не мог придумать ничего умнее!» — с неприязнью подумал Ковалев о воспитателе. Геннадий Пашков ел, манерно оттопырив мизинец руки, успевая бросить саркастическую реплику, ухмыльнуться, иронически приподнять бровь. Он любил подтрунивать над товарищами, найти уязвимое место и покалывать его намеками — не из чувства недоброжелательства, а просто ради удовольствия проявить лишний раз свое остроумие.

— Милостивый государь, вы погрузились в нирвану? — негромко спросил он у Ковалева.

— Отстань! — вяло огрызнулся Володя.

— Может быть, некая особа повергла вас в это мрачное состояние? — не унимался Пашков.

Володя начал кушать быстрее, метнув на Пашкова недобрый, предостерегающий взгляд. — «Неужели посмеет?» — подумал он.

Дело в том, что в воскресенье, после кино, Володя решил описать в своем дневнике новогодний вечер. В классе было тихо. Все разошлись — кто в читальный зал, кто в столярную мастерскую или на каток. Только Геннадий Пашков, прижав ладонями уши, читал какую-то книгу. Володя раскрыл заветную тетрадь и, не останавливаясь, залпом описал все: вечер, новое знакомство, снежную улицу, разговор с Галинкой, возвращение домой, в училище. «Как хорошо было бы иметь такого чуткого друга, как она». Володя кончил запись. На сердце было особенно хорошо: хотелось петь, кружиться по классу, обнять за плечи Геннадия, рассказать кому-нибудь, как замечательно жить на свете, как много прекрасных людей и сколько радости еще впереди.

И хотя между Володей и Геннадием не было близкой дружбы, но желание поделиться своими мыслями оказалось у Володи столь сильным, что он подсел к Пашкову и доверчиво пододвинул ему дневник:

— Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами…

Сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?..»

— У вас недурной вкус, синьор, — продолжал Пашков. Володя повернул к нему лицо, и маленькие толстые уши.

Пашкова показались ему особенно противными. Сузив глаза, Ковалев медленно сказал:

— Вот как ты ценишь доверие!

Но Пашков настолько увлекся ролью, что не почувствовал опасности в голосе Ковалева, и с издевкой бросил:

— О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей! Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой». Ах, почему, почему?

Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.

— Воспитанник Ковалев! — успел только крикнуть ему вслед офицер, но Ковалев уже исчез.

— В чем дело? — обратился воспитатель к Пашкову.

— Личный разговор, — смущенно уткнулся в тарелку Геннадий.

Снопков, ядовито улыбаясь, поглядывал на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Пашкова и громко, двусмысленно спросил у Лыкова:

— Добавка будет?

— Можно, — понимающе ухмыльнулся Лыков и, не заглядывая в кастрюлю, протянул руку, — давай тарелку…

Обед заканчивался в молчании.

… Перед самоподготовкой Боканов вызвал Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывал мелодию.

Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.

— Почему вы ударили товарища? — спросил он, наконец, Ковалева, смотря на него в упор.

— Это мое личное дело! — грубо бросил Ковалев и стал в полуоборот к офицеру.

Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем стекала в одно пятно на скуле.

— Станьте как следует! — резко приказал капитан, приглушая гнев. — Честь училища — наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?

— Но он болтун, недостойный доверия! — воскликнул Володя. — Он низкий циник!

— Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о нас скажут малыши!

Ковалев, хмурясь, покусывал губы. Немного помолчав, он тихо произнес:

— Я виноват. Сам не понимаю, что со мною происходит.

Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним, официальность тона не располагали к откровенности.

— Вы будете строго наказаны. Идите! — сухо сказал офицер.

… После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником старшиной Власенко. Все встали.

— Отделение, смирно! — скомандовал офицер. — Воспитанник Ковалев Владимир, ко мне!

Володя подошел к офицеру и безразлично стал глядеть поверх его головы.

— Вы, воспитанник Ковалев, забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, — отчеканивая каждое слово сказал Боканов, — за подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. В карцер отправитесь сейчас. Снимите ремень!

Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычного «слушаюсь», побледневшие губы не могли бы ни за что разжаться. Щеки его как-то сразу ввалились, а серые глаза горели сухим огнем. Замедленными движениями, словно ему приходилось преодолевать плотность воздуха, Ковалев снял ремень и положил его на стол.

— Я сам виноват, — рванулся вперед Геннадий, но был остановлен суровым взглядом офицера.

— Товарищ старшина, исполняйте приказание.

При гробовом молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.

• Предыдущая
• 13/50
• Следующая