Дурочка - Василенко Светлана - Страница 14

• Предыдущая
• 14/23
• Следующая

— А Дмитрий? Он-то что? — не выдержал опять Чубатый.

— Дмитрий раньше войска своего в Сарай приехал. Приехал, к ханскому дворцу подскакал, спешился, вошел во дворец, а там никого. Одного слугу нашел. Где, у слуги спрашивает, Туба? Нету, говорит слуга, Тубы. А где, спрашивает, Мамай? С зятем убег, отвечает слуга. Каким таким зятем? Крымским ханом, женихом Тубы. Задрожал Дмитрий: с женихом?! Значит, не дождалась, спрашивает, меня моя возлюбленная Туба? Молчит слуга, боится правду сказать. Дмитрий постоял-постоял, повернулся и прочь пошел. Вышел, пошел к реке. Упал на берег лицом в траву-мураву и заплакал:

— Ах, — плачет, — Туба! Ах, — плачет, — изменщица!

Вдруг чует: по кудрям его кто-то ладошкой провел: легко так, словно ветер.

Поднял голову: Туба!

Стоит перед ним в венке из белых лилий, как невеста.

— Не изменщица я, — говорит. — Я от жениха, от хана крымского, убежала. И тебя, моего суженого, три дня и три ночи, а потом еще девять дней и девять ночей, да еще три дня и три ночи ждала-дожидалась. Вот дождалась.

Обнял ее Дмитрий, поцеловал, глядит на милую свою — не наглядится.

— Сегодня же, — говорит, — свадьбу сыграем.

— А любишь ли ты меня, Дмитрий? — спрашивает Туба.

— Люблю, — отвечает Дмитрий.

— Крепко ли любишь? — пытает Туба.

— Крепко, — отвечает.

— А пойдешь ли со мной?

— С тобой — хоть на край света!

— Так пойдем…

Взяла его за руку и повела за собой в реку.

Идет Дмитрий за ней как во сне: все дальше и дальше. Уж глыбоко стало! А впереди — шаг шагнуть — и яма: черная вода над нею, будто уха в котелке, кипит, ходуном ходит, щепки да палки в воронку закручивает.

Туба Дмитрия к яме тянет. Он за ней идет. Только и спросил:

— Куда мы?

— В дом мой новый, — отвечает Туба. — Там уже к свадьбе все приготовлено…

И Дмитрия — толк в яму! Следом сама прыгнула.

И закрутило их, завертело, в черную воронку засосало.

Очнулся Дмитрий, озирается. Видит: сидит он женихом на своей свадьбе. За дубовым столом сидит на стуле-золоте, во дворце кристальном. Рядом с ним его невеста, Туба. Слуги в красных кушаках носятся, блюда на столы мечут. Вокруг — парни и девчата в венках: поют да пляшут, молодых славят.

Чего хотела душа, то и сбылось.

Только нехорошо что-то Дмитрию, будто на сердце камень тяжелый лег, дышать не дает, давит.

Тут старик старый — седые усы до плеч — чашу поднял:

— За здоровье молодых, — говорит, — царя Дмитрия и царицы Тубы!

Дивуется Дмитрий: какой он царь?

А старик вино пригубил:

— Горько! — говорит. — Подсластить надо!

Тут все «горько!» закричали.

Встал Дмитрий. И Туба встала.

Поглядел на свою зазнобушку Дмитрий — и забыл тоску-кручину: смотрит на него Туба глазами — ясными звездочками, губки аленьки ему для поцалуя подставляет.

Весело, хорошо стало Дмитрию!

И уж поцеловать хотел Тубу Дмитрий, обнял ее покрепче, обхватил за бока, к себе Тубу клонит. Только чувствует вдруг под руками что-то склизкое, словно он не Тубу обнимает, а налима скользкого, будто рыбья слизь под руками — не ухватишь! Глянул вниз — а там у Тубы вместо платья — рыбий хвост!

Догадался Дмитрий, куда попал. Пригляделся, видит: то не старый старик — усы до плеч — «горько!» кричит, — то сом усатый пузыри пускает. То не слуги в красных кушаках, — то раки с клешнями носятся, блюда с мертвечиной на стол мечут. То не девки с парнями поют да пляшут, а утопленники.

Оттолкнул Дмитрий от себя Тубу. Закричал что есть мочи. Стол дубовый поднял и ударил в стены дворца кристальные. Разбились стены.

Дмитрий за доску дубовую ухватился, от речного дна оттолкнулся — выплыл наверх.

Выплыл, на берег вышел, не чует: жив ли он еще али нет?

Смотрит — жив.

Позвал коня своего буланого. На Русь домой собирается.

А русалочка уж тут как тут. В реке у берега плещется, просит Дмитрия жалобным голосом:

— Не покидай меня, Дмитрий. Не уезжай!

— Обманула ты меня, Туба, — говорит Дмитрий. — Не сказала, что русалкой стала.

— За тебя я жизнь отдала! Царицей речною стала! Вернись — и ты царем станешь! Сокровища в нашем царстве речном несметныя…

— Нет, — отвечает Дмитрий. — Лучше князем быть на святой Руси, чем царем в речном царстве.

Сел на коня. Через брод поехал. Туба ему в стремя вцепилась, заплакала.

— Не пущу, — говорит. — Не могу без тебя. Люблю тебя больше жизни.

Заплакал тогда и Дмитрий.

— Люблю тебя и я, — отвечает. — Да только не судьба нам, видно, на этом свете вместе быть. Может, на том свете Бог над нами сжалится…

Поцеловал ее крепко.

— Прости и прощай! — говорит.

Отпустила Туба стремя.

— Так и уехал? — спросил Чубатый.

— Так и уехал. На Руси себе женку нашел, Евдокией ее, бают, звали. Детки у них пошли.

— А Туба?

— А Туба речной царицей стала. В Ахтубе до сей поры живет, в реке. Днем она плещется, с людьми вместе плавает. Но кто зазевается — догонит, за ноги схватит и на дно к себе утащит. Особенно малых ребят и девчат любит топить. Оно и понятно: скучно ей на дне, играцца ей с ними хочется, ведь совсем дитё еще… А как ночь настает, кличет Туба своего золотого коня и под степью на золотом коне скачет…

— Под степью? На золотом коне? — поднял голову Чубатый.

— На нем. Говорят, хан Мамай когда убегал, все свое золото расплавил и во весь рост — золотого коня — отлил! Схоронил коня в степи.

— Где ж он его зарыл? — облизнул сухие губы Рябой.

— Про то не знает никто. Уж сотни лет того золотого коня ищут — не найдут никак. Бают, как ночь, конь золотой с Тубой под степью скачет, золотыми копытами под землей стучит. А днем на место возвращается, где его Мамай закопал: лежит, весь день отсыпается… — сказал Петр. — Только в одну ночь в году не зовет Туба золотого коня, не кличет. Раз в году, в ночь на Ивана Купала, выходит Туба на берег, на иву плакучую садится и Дмитрия зовет, приговаривает: «Где ты, светлое красно солнышко, красно солнышко, князь Дмитрий! Ты приди ко мне, красной девице. И свети во весь, во весь долгий день. Надо мною…» И всю-то ночь она по Дмитрию плачет. Да так жалобно, тоненько так…

Вдруг заплакал кто-то в ночи: жалобно, тоненько, — и замолк.

— Чу! — Петр привстал. — Слыхали?! Она плачет!

И опять заплакал кто-то жалобно, как ребенок, — и опять замолк.

Повскакали рыбаки, в темноту — хоть глаз выколи — вглядывались.

И третий раз заплакал кто-то горько-горько, неудержимо.

Заозирались.

Плакали совсем рядом, у костра.

Подошли — Ганна у рассохшейся лодки сидит, в рыбацкую куртку с головой закуталась, плачет.

Лицо открыли: будто дождем лицо залито. Плечики от плача дрожат.

— А ведь правда она это! Туба! Ханская дочь! — изумился Чубатый. — Вишь, услышала про своего Дмитрия и заплакала.

— Ханская? — переспросил Рябой. — Тогда надобно сдать ее властям!

— Это зачем же? — удивился Чубатый.

— Хан — по-нашему будет — царь, — сказал Рябой. — Ведь так?

— Ну, так, — согласился Чубатый.

— А раз так, то она по-нашему — царская дочка. Так?

— Ну, так, — опять согласился Чубатый.

— Вот и выходит, — сказал торжественным голосом Рябой, — что мы царскую дочь у себя укрываем!..

Стихли все. Молча на Рябого смотрели.

Петр к нему в своей драненькой фуфаечке бочком близко-близко подошел, в лицо тому глянул.

— Ишь ты! — непонятно чему восхитился.

Да как жахнет кулаком Рябого по лбу!

Наклонился над ним, когда тот упал, со лба его комара снял.

— Вот, — показал комара остальным. — Комарика убил! Гада сосущего…

Засмеялся:

— Добро сделал Стенька Разин, что комара не заклял. Наши-то, рыбаки астраханские, все к нему приставали: «Закляни да закляни у нас комара. Спасу, мол, от комарья нету!» А Стенька им отвечает: «Не закляну, — говорит, — вы же без рыбы насидитесь!» Так и не заклял.

• Предыдущая
• 14/23
• Следующая