Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/47
• Следующая

Вечером она сказала мужу:

— Мне пришлось успокоить Стрелку, что мы, возможно… ещё поступим по-иному…

«Успокоить? — он подумал. — Нет, это называется другим словом». Но промолчал: ведь сам он и того не сделал.

— Поэтому, сделай одолжение, старайся держаться… в рамках.

Георгий Георгиевич молча кивнул.

А Стелла в это время лежала на животе, подперев голову рукой. В такой позе, говорят, любил лежать юный Пушкин. Стелла занималась странным делом: она мечтала. Ни на каплю не усомнившись в Нининых словах, она оттолкнулась от земли и полетела — успокоенная, лёгкая. Да и как ещё могло быть, верно? Ну не разведутся же они!.. «А ты говорила: делаю ненужное, не то!»

На улице, за тёмными деревьями, выше всех домов и ярче всех окон горела луна.

Так минула первая десятидневка сентября. А погода всё стояла изумительная. Лучше, чем летом, ей-богу! Учиться не хотелось до полусмерти, и как только она принималась за домашнее задание, её в ту же секунду на корню косил сон.

А учителя словно бы и сами понимали это — задавали мало, уроки вели как-то нестрого. Тоже будто раскачивались. Ничего, они-то раскачаются, они-то своё наверстают, за них беспокоиться не надо.

Однажды Машка сказала:

— Погорим, Романова! Как начнут нас спрашивать, погорим… А я маме тройки не могу таскать, поняла?

И они придумали учить в парке… Он был, собственно, не парк, а большой сквер с десятком дорожек, старыми деревьями и стадионом через загородку. По дорожкам пыхтели любители медленного бега и быстрого похудения, рыскали разнокалиберные собаки, обнимались студенты и студентки из близлежащего пединститута, топали ничем не примечательные граждане.

Место, в общем, не слишком подходящее для учения уроков. Если б дома сесть за стол да устроить тишину — они бы раза в три быстрее всё написали и выучили. Но ведь это надо сесть!

В парке же им приходилось высиживать чуть не целый день. Они говорили: «Так мы заодно и гуляем!» На самом деле это они раскачивались для будущих трудов праведных, которых ученику — увы и увы! — хватает.

После такого вот урокоучения-мучения Стелла, явившись домой, увидела Гору и Ваньку, которые бродили по квартире, чем-то напоминая грибников. И время от времени раздавалось: «Нашёл. Не ищи». — «Молодчага, сын!»

— Вы чего тут? — рассеянно спросила Стелла, так как голова у неё была набита неулёгшимися обрывками знаний.

— Гору в командировку собираем! — сказал Ванька и состроил невинно-нахальную рожу. Он был вполне искренне доволен, что наступит отдых от Гориных нотаций. И потом, Гора из командировки всегда чего-нибудь привозил.

Стелла почувствовала, что краснеет, быстро вышла на балкон. Стала смотреть вниз через перила. «Как же так? — думала она. И потом без всякой связи: — Вот тебе и всё!»

Во дворе народ от души гонял в настольный теннис. И уроки у них были сделаны… не в сквере. И дома никто «в командировку» не собирался.

— Ну ты что?! Помоги хотя бы! — в балконных дверях возник Ванька. — Что я, нанялся вам полотенца тут собирать?

За его спиной стоял Гора. Сейчас они оба смотрели на Стеллу. И такими разными глазами!

— Ты когда уезжаешь?

Гора за спиной у Ваньки лишь молча кивнул.

— Нина знает?

— Мы договорились… То есть я хочу сказать… У неё сегодня совещание.

Ужас до чего молодцы: всё продумали!

Каким-то ей это показалось ненатуральным, слишком спокойным. Будто главное действительно — только бы Ваньку обмануть, «приказ» выполнить, а остальное — солдат спит, служба идёт.

— Список есть? — спросила Стелла чисто автоматически, потому что не раз участвовала в командировочных сборах. — Давайте я проверю.

Гора отрицательно покачал головой.

— Нету?.. А кто ж так делает-то?

И сообразила: не нужен список, когда человек забирает из дома все свои вещи!

Тут она заметила, что Ванька смотрит на неё удивлённо. Наверное, очень уж странным ему показалось Стеллино досадливое лицо.

Через силу она подмигнула братишке, чего обычно никогда не делала. Этого вообще никто не делал в их семье (испокон веку считалось вульгарной манерой и преследовалось по всей строгости). Ванька удивился ещё больше.

Гора же видел только, как она подмигнула (мол, собрался уходить, ну и скатертью дорога), а у него ведь тоже нервы натянуты. И он посмотрел на Стеллу с таким грустным недоумением… О господи! Ну и сценка. Буквально от смеха можно умереть!

— Чего стоите-то? (Скорей бы уж всё это кончить.) Ты ведь на поезд опаздываешь, правда, Гора?

Знала — лишнее говорит, плохое. Да не всё ли теперь равно! Из кухни она отволокла чемодан в родительскую комнату, где стоял шкаф. Раскрыла дверцы, стала складывать костюмы, рубашки, носки — всё подряд. Валялась без дела пара синтетических здоровых мешков. В один затолкала Горино осеннее пальто и куртку, в другой шубу с шапкой. Она трудилась тупо и тщательно, как робот.

— Ты чего делаешь? — удивился Ваня. — Во даёт, психически больная!

— Слушай, иди ты… в футбол поиграй! Без тебя не разберутся…

Ванька молча повернулся на каблуках. Уж что другое, а обижаться он умел. Впрочем, тут же Стелла услышала, как в прихожей стукнул об пол мячик.

Гора молча сидел на стуле. Взгляд непонятный — не то недобрый, не то ещё какой-то. Такого взгляда она не знала. Но едва только Ваня хлопнул дверью, он сказал с обидой:

— Я не просил меня так собирать — до последней мелочи… Это тебе мама, да?… Впрочем, вы, видимо, правы.

Просто невероятно, как быстро всё рушится.

Между тем печальная и глупая комедия продолжалась: Нина плюнула на своё «собрание», не выдержала.

Она сразу увидела всё: и синтетические пузатые мешки, и два чемодана, и шкаф с вывернутым нутром.

— Правильно, Георгий, молодец! Лишний раз не приезжать — время не терять. Одобряю!

— Оставь комедию! — не то проскрипел, не то прокричал Гора.

Ведь и она не знала, что это была Стеллина затея — так собирать. Затея, кстати, тоже не по умыслу. Но теперь уж объяснять было поздно — понеслось-поехало!

А Гора и Нина начали ссориться. Стелла ни разу не слышала, как они ссорятся. И оттого ей сделалось особенно как-то неприятно. Словно они сдерживались, сдерживались много лет, а теперь вот решили отвести душу.

Она была девочка из так называемой «хорошей семьи», не умела по-настоящему грубить родителям и вообще взрослым. В полной растерянности она сидела на корточках над какой-то полуупакованной Гориной майкой. Она даже представить не могла, как же всё это рушится быстро. И суть была не в словах, которыми они угощали друг друга. От типов, которые курят у школы, в десять раз хуже можно услышать. Но тон — жесткий, чужой. Уверена была Стелла: ни отец, ни мать таким тоном даже с последним грубияном не стали бы говорить, который в троллейбусе прётся по чужим ногам и сумкам.

Порыв злой печали, как ветер, подхватил её. И, совсем не думая, хорошо она говорит или плохо, Стелла крикнула:

— Да погодите же вы! Дайте я хотя бы уйду!

Секунду оба молчали: с раскрытыми глазами и — даже показалось Стелле — с раскрытыми ртами… как рыбы, мгновенно выброшенные из воды. Потом Нина взяла себя в руки:

— Да, ступай. Я сама соберу.

А Гора так ничего и не смог сказать.

Она пошла в свою комнату, села на диванчик, который верно служил ей как для приёма гостей, так и для спанья, и в душе своей принялась стыдить родителей. Она всё время такие удачные придумывала слова, что если б их каким-то образом записать, то получилась бы хорошая обвинительная речь — детей против взрослых. (А нужна ли такая речь? Последнее время всё чаще приходится думать, что нужна.)

Но нет устройств записывать человеческие мысли. Стеллины слова вылетали беззвучно, вылетали и гасли, как огни в небе. И только оставалась в душе одна горечь.

Да и чего там записывать? Подумаешь, какие ценные мысли. Подумаешь — Львица Николаевна Толстая!

• Предыдущая
• 7/47
• Следующая