Деньги - Елизаветин Георгий Васильевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/58
• Следующая

Но это не все. Решено было выпускать полтинники, полуполтинники, алтыны, гривенники и копейки из дешевой меди. А ценить их заставляли как серебряные. Это значило, что два медных полтинника должны считаться равными серебряному рублевому ефимку. Но медь в 62 раза дешевле серебра! Из куска меди ценой меньше чем в полкопейки можно сделать 50-копеечную монету!

Посчитали царские советники, и вышло, что от такой реформы получится 4 миллиона рублей дохода, в десять раз больше того, что давали в год все налоги!

Царь приказал делать новые монеты «наспех, днем и ночью, с великим радением… чтобы денег вскоре наделать много».

Царские монетчики принялись повсюду закупать медь, переливать в деньги медную посуду, открывать новые монетные дворы.

Вскоре дешевые деньги наводнили Россию.

Но в денежном обращении есть свои законы, такие же строгие, как в природе. По одному из таких законов нельзя пускать в обращение денег на сумму, большую, чем стоят все товары в государстве. Наоборот, их нужно гораздо меньше. Ведь деньги, уплаченные за один товар, тотчас идут на покупку другого, полученная зарплата тратится на платежи… Один франк или доллар успевает за месяц несколько раз обернуться. Чем быстрее такой оборот совершается, тем меньше денег требуется в стране.

Если всяких машин, продовольствия, одежды и других товаров в стране на 1 миллиард, а денег выпустить на 2 миллиарда франков, так что же за второй, лишний миллиард покупать? Нечего! Покупательная способность денег понизится. А раз так, то за прежнее количество товаров нужно платить большую сумму: цены повышаются.

А если не в два раза, а в десять раз выпустить больше денег? Тогда они и вовсе обесценятся. Никто их брать не захочет, потому что за них ничего не купишь.

Простые люди России скоро почувствовали на себе последствия царской реформы.

За работу, за все, что покупалось для царского двора, армии и других государственных нужд, крестьянам и ремесленникам платили медными деньгами. Жалованье служилым людям и солдатам выдавали тоже медными. А налоги и всякие другие платежи в царскую казну принимались серебром. Этим царь хотел побольше выкачать серебра у населения.

Народ понял, что в государстве два сорта денег: одни хорошие – серебряные, другие худые – медные. Медных избегали. Крестьяне не продавали за них ни хлеба, ни других продуктов, требовали серебра. А где его было взять, когда все оно в царских хранилищах?

Серебро росло в цене. За вещь, что стоила рубль серебром, нужно было платить 17 рублей медными.

Стали люди бедовать, пропадать с голоду – и крестьяне, и ремесленники, и стрельцы. Солдаты просили подаяние.

Зато бояре зажили припеваючи. Им медные деньги пришлись по нраву. Тайком скупали они дешевую медь и, сговорившись с монетчиками, чеканили для себя на монетных дворах деньги. Этими деньгами расплачивались с трудовым людом и наживались вместе с царской казной.

Глядя на бояр, и монетные мастера стали для своих нужд чеканить «воровские» деньги, а на них ставили себе каменные дворы в Москве, покупали дорогие заморские вещи, наряжали жен, покупали съестные припасы, не считаясь с. расходами.

Тут и пошли доносы царю: «Мы, твои людишки, совсем пропадаем, а бояре пузатые да монетчики воровскими деньгами богатеют».

Царь приказал своему тестю боярину Милославскому и думскому дворянину Матюшкину учинить сыск. Только ничего из этого сыска не вышло, потому что Милославский сам 120 тысяч рублей начеканил воровским способом.

Поднесли виновные ему да дьякам с подьячими, что вели сыск, богатые подарки, тем и откупились.

А доносы все шли. Тогда царь приказал пытать денежных мастеров, и те признались, что делали воровские деньги, а доходы делили с Милославским, Матюшкиным, с дьяками и подьячими. Лютой казнью казнили преступников: заживо к стене у монетных дворов прибили, руки, ноги отсекли. Имущество отобрали. На тестя же своего и на Матюшкина, с которым тоже в родстве состоял, царь только посердился.

Темна безлунная июльская ночь. Тихо на московских улицах. Изредка во весь опор проскачет всадник к одной из городских застав. Должно быть, гонец государевой службы. Пешеходов не видно. Небезопасно ходить в эту пору: пошаливают воровские людишки. Ограбят, да еще и убьют. А не то в «приказ» угодишь. Начнут спрашивать, кто такой да почему ходишь. Еще и пытать станут.

Какая-то тень появилась на Сретенке. Человек. Сторожко оглядываясь, неслышно ступает босыми ногами, жмется к избам, к заборам. Прислонится – не отличишь. Низко надвинута на лоб шапка, заросло лицо густой черной бородой.

Подкрался к церкви, остановился, взошел на паперть, что-то из-за пазухи вынул. Повозился и дальше тронулся, к Лубянке. И вновь остановился у столба решеточного.

И вдруг исчез.

Скрипнула дверь в прицерковной избе. Звонарь вышел, зевнул широко, почесался, полез по скрипучей лестнице на колокольню, к заутрене звонить. Долго беззвучно раскачивал за веревку тяжелый колоколов язык. Раскачал и ударил по звонкой меди. Поплыл в воздухе могучий звук. Стали люди в домах просыпаться.

«Э-е-е-х! Да пойду я разгуляю-у-усь!..» – послышалась разухабистая песня.

То Федька Дыра, посадский кожевник, из земской приказной избы домой шел. Продержали его там, пьяного, ночь за буйство; кожу, что в ряды на продажу нес, отобрали, а утром взашей вытолкали.

«Э-е-е-х!.». – продолжал хрипло петь Федька. Остановился, обессилев от голода, выпитого накануне на последние деньги вина, и бессонной ночи, проведенной в приказном клоповнике.

К столбу прислонился. Постояв, хотел дальше идти, да вдруг щекой почувствовал: висит что-то на столбе. Пригляделся – бумага. На столбе бумага? Отродясь Федька такого не видывал.

Тем временем стало сереть, утро наступило.

Смотрит Федька – по бумаге буквы. Грамота. А что за грамота, понять не может, не обучен чтению. А знать хочется: может, царский указ какой об облегчении жизни мелких людишек.

Видит, площадной подьячий шагает, чернильница на поясе висит, бумага да перья под мышкой. Окликнул:

– Эй, православный! Иди растолкуй, что здесь сказано.

Тот приблизился, с удивлением на бумагу глядя. По ней буквы в два столбца. Подслеповато прищурился, стал вполголоса читать. И вдруг осекся, испуганно на Федьку и по сторонам оглянулся. И опять к бумаге.

Два стрельца с бердышами в руках подошли. Подьячий хотел было стрекача задать, да видит, те тоже на грамоту уставились. Стал дальше читать.

А написано в этой грамоте такое, что мурашки по спине забегали.

– Что там, люди добрые? – потянул за рукав одного из стрельцов старик с котомкой за плечами.

Стрелец только рукой махнул, ничего не ответил. А у самого глаза, что уголья, горят.

Еще четверо к столбу подошли. Толпа собралась. Задним уж не видно, что впереди делается. Слышат только от других: письмо на столбе противу бояр.

Порывались стрельцы уйти, а народ не пускает. Федька Дыра первый вскричал:

– Читай всему миру, ребятушки!

– Чита-а-а-й! – подхватили сзади.

Переглянулись стрельцы, и старший – Куземка Нагаев за бумагу взялся, от столба отодрал – воском держалась. Взобрался на кучу камня построечного, стал громко читать:

– «Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин…»

– Истинно! – закричали в толпе. Лица у всех худые, изможденные. – Мы с женками да с детишками помираем голодной смертью, а они вон какие дела задумали… Пошли, ребятушки, бояр доставать.

– К ца-а-а-рю! – кричали другие. – На изменников челом бить.

От земского приказа дьяк верхом прискакал. Письмо у Кузьмы вырвал. Хотел вон уехать, да где там, не дали. Схватили за ноги, с коня стащили, чуть было камнями не побили.

– К изменникам везешь! Сами царю отнесем!

Все к Кремлю пошли. А на Красной площади из других мест Москвы народу разного тьма собралась: тут и торговые люди, и рейтары, и хлебники, и мясники, и пирожники; деревенские, гулящие и боярские люди… На Лобном месте такие же письма читают: со Сретенской улицы, с Кожевников принесли.

• Предыдущая
• 11/58
• Следующая