Блэк - Дюма Александр - Страница 17
- Предыдущая
- 17/84
- Следующая
— Ничего. Пока.
— Как! Пока ничего?!
— Нет, позже я вам расскажу об этом, когда мы будем у меня в доме, если вы соблаговолите туда последовать за мной.
Думесниль видел, что барон желал бы поговорить со своим братом наедине, к тому же, поскольку первый нисколько не скрывал от второго, что собирается говорить с ним о вещах малоприятных для слуха, капитан тем более предпочел бы не присутствовать при беседе.
— Извините меня, мой дорогой Дьедонне, — сказал он, — но я вдруг вспомнил, что меня ждут у полковника.
И он протянул одну руку шевалье, в то время как другой приветствовал барона.
Но Дьедонне, оказавшись перед лицом неожиданного несчастья, был не таким человеком, который способен встретить его в одиночку, и, хотя капитан только что попрощался с ним, отняв свою руку, шевалье вновь схватил ее и просунул себе под руку.
— Ба! — произнес он. — Еще сегодня утром вы мне говорили, даже больше, чем говорили, заявляли, что свободны весь день; вы останетесь, господин скромник, и мой брат будет говорить при вас. Что за черт! Только что вы согласились разделить со мной мою радость; теперь самое меньшее, что вы можете сделать, — это взять на себя вашу часть моего горя.
— И правда, — сказал барон, — я в самом деле не вижу причин, почему бы мне не позволить господину капитану выслушать эту конфиденциальную новость, к которой он почти в той же степени, что и вы, приложил свою руку.
Капитан вскинул голову, как будто конь при звуках трубы, и слегка покраснел.
«Черт бы побрал этого старого иезуита! Он испортит нам весь день!» — прошептал он на ухо Дьедонне.
И затем произнес громким голосом, в котором одновременно звучали просьба и угроза:
— Господин барон, без сомнения, хорошо подумал, прежде чем принять решение; однако позволю себе все же ему заметить, что откровения, о которых я говорю, порой столь же опасны для того, кто их делает, сколь мучительны они бывают для того, кто их выслушивает.
— Сударь, — сухо ответил барон, — я знаю, к чему обязывает меня мой долг главы рода де ля Гравери, и предоставьте мне самому судить о том, как мне следует поступить в соответствии с требованиями моей чести.
— Что все это означает. Господи? — прошептал про себя бедный шевалье, покачивая голевой. — У Думесниля такой вид, будто он отлично знает, что собирается сообщить мне брат, а сам он мне ничего не пожелал сказать! Итак, мой дорогой барон, будьте откровенны и не тяните дольше; растерянность и смущение, в которое вы нас повергли, гораздо болезненнее и мучительнее для меня — я твердо уверен в этом, — чем та новость, которую вы хотите мне поведать.
— Тогда следуйте за иной, в мой дом, — сказал барон.
И оба, и Дьедонне, и капитан, держась по обе стороны от барона, спустились вниз по Елисейским Полям и, миновав мост Согласия и Бургонскую улицу, очутились на улице Варенн, где жил барон.
Все трое были так озабочены, что во время всей этой длинной дороги ни один из них не проронил ни слова.
Беспокойство бедняги Дьедонне удвоилось, когда он увидел, что старший брат провел их в самый отдаленный кабинет своих апартаментов и плотно закрыл за ними дверь.
Приняв эти меры предосторожности, призванные обеспечить полную конфиденциальность предстоящей беседы, барон торжественно вытащил из своего кармана письмо и правой рукой показал его своему младшему брату, в это время левой он крепко сжимал руку последнего и с глубоким сочувствием в голосе повторял:
— Бедный брат! Бедный брат! Несчастный шевалье!
Это вступление звучало так мрачно, что Дьедонне никак не решался взять в руки это письмо.
Этих мгновении растерянности было достаточно Думеснилю, чтобы бросить взгляд на письмо и узнать этот изящный, бисерный почерк. И прежде, чем шевалье принял какое-либо решение, капитан гренадеров выхватил письмо.
— Ради всего святого! — воскликнул капитан. — Он не станет его читать, господин барон! Он не станет читать ваше письмо!
Затем, выпрямившись и затянув потуже ремень своего мундира, он увлек господина де ля Гравери-старшего в угол комнаты.
— Я принимаю ваши упреки и готов нести всю тяжесть последствий случившегося, но я не позволю разрушить, раздавить счастье вашего бедного брата; есть люди, которые могут существовать лишь в идеальном мире, мире своей мечты. Подумайте об этом!
И, понизив голос, он продолжил:
— Именем Господа, заклинаю, даруйте жизнь бедному ягненку; он, несомненно, создан из самого лучшего теста, которое небо когда-либо посылало на землю в подарок.
— Нет, господин капитан, нет! — ответил барон, возвышая голос. — Нет, вопросы чести для нашей семьи превыше всего.
— Прекрасно! Великолепно! — сказал капитан, желая обернуть все в невинную шутку. — Согласитесь, честь чем-то сильно напоминает оскорбленного мужа; она остается незапятнанной, если никто ни о чем не подозревает, и слегка задетой, когда все становится известно.
— Но, сударь, есть виновный, а безнаказанность не следует поощрять.
Капитан схватил барона за руку.
— Но кто, черт возьми, просит вас о пощаде? — Глаза капитана засверкали. — Разве вы до сих пор еще не поняли, что я в полном вашем распоряжении, сударь?
— Нет, — продолжал барон, все больше и больше повышая голос. — Нет, необходимо, чтобы Дьедонне знал, что его недостойная супруга и его не менее недостойный друг…
Капитан побледнел, как мертвец, и попытался рукой закрыть барону рот.
Но было слишком поздно, шевалье все слышал.
— Моя жена! — вскричал он. — Матильда! Неужели она мне изменила? Нет, это невозможно!
— Все же он добился своего, вот негодяй! — заметил капитан.
И, пожав плечами, он отошел от барона и сел в углу комнаты с видом человека, который сделал все, что мог, дабы помешать катастрофе; но видя, что, несмотря на все его усилия, она все же разразилась, безропотно покорился неизбежному.
— Невозможно? — с негодованием переспросил барон, не обратив никакого внимания на жалобные, просящие нотки в голосе брата. — Если вы мне не верите, то попросите господина капитана вернуть вам письмо, которым он завладел вопреки всем приличиям и правилам хорошего тона, и вы найдете в нем доказательство вашего бесчестия.
Капитан Думесниль, сидя в своем углу, внешне выглядел совершенно невозмутимым; но он кусал свой ус, как человек, который далеко не так уж спокоен, как хотел бы казаться.
В это время Дьедонне становился все бледнее и бледнее; несколько вырвавшихся у него слов объяснили его все возрастающую бледность.
— Моего бесчестия! — повторил он. — Моего бесчестия! Брат, но как же мой ребенок?…
Барон рассмеялся.
— Этот ребенок, — продолжал шевалье, как будто и не слышал саркастического смеха своего брата, — этот ребенок, которому я так радовался все эти два дня, после того как Матильда сказала мне о нем; этот ребенок, о котором я мечтал, просыпаясь, и думал, засыпая; этот ребенок, которого я представлял уже лежащим в колыбели с бело-розовым, ангельским личиком; этот ребенок, чье нежное воркование уже заранее звучало в моих ушах; этот ребенок может быть не моим?… О Господи, Господи! — Голос шевалье перешел в рыдания. — Я лишился разом и жены, и ребенка!
Капитан приподнялся, как будто движимый желанием обнять шевалье, но тут же сел снова, и вместо того, чтобы кусать усы, стал кусать кулаки.
Но барон, словно и не заметив ни отчаяния своего брата, ни гнева капитана, отвечал с грубой прямотой:
— Да. Ведь в этом письме, который случай вручил мне в руки и с содержанием которого я хотел вас познакомить, но вот капитан Думесниль завладел им и не отдает обратно, ваша супруга шлет своему любовнику поздравления по случаю своего будущего материнства.
Бедняга Дьедонне ничего не ответил; он упал на колени, закрыл лицо руками и судорожно разрыдался. Капитан не мог долее выносить этой сцены.
Он встал и направился прямо к барону.
— Сударь, — обратился он к нему вполголоса, — в этот момент, и вы прекрасно это понимаете, потому что сделали для этого все, что могли, я больше себе не принадлежу; но как только ваш досточтимый брат получит причитающееся ему по праву удовлетворение, я смогу по достоинству оценить ваше поведение, как оно того заслуживает, и поверьте, я не премину это сделать.
- Предыдущая
- 17/84
- Следующая
