Штольня в Совьих Горах - Добкевич Корнелия - Страница 14

• Предыдущая
• 14/37
• Следующая

Куба краской залился и голову опустил.

— Видно узнал речной владыка, — продолжала бабка, — что ты мало о сене заботишься, что вылеживаешься слишком, вот он и наведался на наш луг и озорство учинил.

— А где же он сидит, Утопец этот? — спросил Куба. — И откуда вдруг на лугу следы конские, словно там жеребец деда Петраша скакал?

— Сидит Утопец в Жабьей Струге, на самом дне: ложе там у него из водорослей устроено, — ответила Сквожина. — Ночью он на берег вылазит, а днем спит себе на ложе том: солнца не любит. А вместо ноги левой — копыто у него.

Полными слез глазами посмотрел Куба на бабку.

— Что ж нам делать теперь? Что с нашим сеном будет? — с огорчением спросил он.

— А ничто, внучек! Пойдем вдвоем на луг, да и поправим шкоду, что Утопец натворил. Нельзя нам корову и овечек на зиму без корма оставить!

Выбрала старушка самые лучшие грабли для себя и внука. И не глядя на лета свои преклонные, на луг пошла. До тех пор вместе с Кубой трудились, пока у них сено опять не высохло, а конек старый не отвез его на сеновал.

С того дня забыл Куба про леность и сон — работать начал прилежно, однако в сердце всё время чувствовал страх перед Утопцем. И потому задумал изгнать его из логова, что на Жабьей Струге было: хотел не допустить больше на луга озорством заниматься.

«Бабуля говорила, что владыка речной на дне укрылся, где вода поглубже, и ложе у него там устроено… — думал он, сидя однажды под буком. — Ох, надо бы ему это ложе неудобным сделать, чтобы он прочь удалился!»

Когда раздумывал так Куба, взгляд его дольше останавливался на груде полевых камней, которые еще отец его насобирал с лугов и пашни. По обычаю деревенскому, были они аккуратно сложены в большую кучу: могли в хозяйстве когда-либо пригодиться. А лежали совсем близко от плотины.

В голубых глазах парня искорки озорные блеснули, усмехнулся он сам себе хитро и к камням подбежал. Хватал их сразу по два и бросал в Жабью Стругу, где вода поглубже была.

— А вот тебе подушки, а вот тебе перина! — приговаривал Куба. — Обобьешь теперь бока себе, герман противный, и прочь пойдешь!

Но Жабья Струга оставалась спокойной, ничего не случилось, только круги от камней по воде пошли…

Несколько дней Куба спокойно жил. Уверился паренек, что прогнал Утопца из глубин Жабьей Струги, и радовался этому. Мало-помалу стал он к своим давним привычкам возвращаться: от работы отлынивать и чаще, чем следовало, на солнышке вылёживаться.

Осень уже приближалась, и самое время было, чтобы дров на зиму припасти. В бору, что недалеко от Кокотинца находился, уже вовсю дровосеки трудились, а среди них и двое дядьев Кубы. Крепкие это мужики были, трудолюбивые, поэтому и вереск еще не зацвел, а уж наготовили они для старой Сквожины две полных сажени дров сосновых, как надо поколотых. Оставалось только перевезти их во двор, и сделать это Кубе поручили.

Обрадовался парень: любил он в лес ездить. Потому еще до рассвета поднялся, коня накормил и водой колодезной напоил досыта. Поехал. Телега катилась быстро — сначала через жнивье, на котором гусята колосья оставшиеся подбирали, потом — через сумрачный бор, где свежей хвоей пахло.

Около полудня конька пегого на край лесосеки пастись пустили. Куба выпряг его на время, пока телегу дополна дровами нагрузит. Дровосеки в тени отдыхали, на ели дятел монотонно постукивал, а среди вереска первая брусника заалела…

Куба работал проворно, ловко, — рад был, что доброго топлива дядья наготовили. Скоро воз был нагружен, пихтовыми ветками сверху прикрыт: когда подсохнут они, хорошая растопка из них получается.

Пегий конёк охотно тронулся в обратный путь. Выехал Куба из лесу, жнивье обширное миновал и, вскоре по полудню, увидел голубую ленту Жабьей Струги, а тут близко и плотина, за которой луг бабкин раскинулся. Но тут почувствовал парень, что очень устал. Съехал с дороги в сторону и, поставив воз под березками, задремал, на телеге сидя. Пегий конёк тоже глаза свои ласковые прикрыл: рад был, что и ему на этом долгом пути отдохнуть немного припало.

Снилось Кубе приятное: жареный кролик и миска похлебки жирной, калач и жбан с молоком, бук на краю луга и копёнки сена, стоявшие в полном порядке. Поэтому проснулся он веселый и, на конька своего прикрикнув, собрался дальше ехать.

Рванул конёк раз, другой, третий… Телега словно бы в землю вросла — даже не дрогнула, ни на вершок не продвинулась!

— Но-о-о! Но-о! — покрикивал Куба.

Конёк снова поднатужился, рванул, но и на сей раз не сдвинул телеги с места. «Замучилась скотинка моя! — подумал Куба. — Чересчур много дров на телегу нагрузил. Пожалуй, надо бы сбросить немного, да потом еще раз приехать».

Соскочил он с воза, ветви пихтовые, что на верху лежали, в сторону отгреб. Глянул на дрова и рот открыл от изумления и страха…

— Чары какие-то, колдовство!.. — прошептал в ужасе.

Даже плюнул трижды через левое плечо по обычаю старинному — чтобы беса отогнать. На возу, вместо сосновых поленьев, лежали… те самые камни, которые он недавно в реку побросал, чтобы Утопца из логова его выгнать!

— Вот бес противный! — гневно бормотал Куба, выбрасывая камни из телеги в канаву. — Вот сатана окаянный! И не заметил ведь, когда он камней в телегу насыпал…

Что было делать? Поскорее работу закончив, повернул Куба назад к лесу: надеялся, что быть может дядьев там застанет и упросит их хоть немного еще дров дать.

Почуяв, что телега снова легкой стала, конёк пегий рысцой обратно к лесу затрусил через жнивье и луга.

Вечер уже близился, давно уже с порубки дровосеки ушли, а меж деревьев темнота холодная затаилась. Белесоватые еще звезды хмуро на парня поглядывали из-за облачков, у которых заходящее солнце края позолотило.

Глянул Куба и, оторопев, снова диво дивное увидел. На лесосеке те самые дрова лежали, которые он днем забрал! Да ровненько так в сажень уложены, вроде бы он их с места не трогал!.. Ну, тут уж парень мешкать не стал — живёхонько за работу взялся и даже усталости не почуял. Скоро он снова воз нагрузил и домой поехал. И хотя только к полуночи до хаты добрался, но спать ему вовсе расхотелось от приключений таких!

С того времени совсем работящим и внимательным Куба стал, а в хозяйстве у него под руками всё гладко пошло. Понял Куба, что не Утопца надо из реки гнать, а леность из самого себя вышибать! И больше никогда уже с тех пор Утопец ему на плотине не показывался!

Жил некогда возле Бараньей Горы молодой крестьянин. Звали его Метек Облаз. Люди говорят о нем, что был он веселый, живой, но пуще всего — искусно играл на скрипке.

Хозяйство у него было небольшое и небогатое, а находилось оно высоко — почти что у вершины седой горы, возле последних пихт горного леса. За ними, словно ковер зеленый, только пустынное и дикое пастбище расстилалось.

На краю этого горного пастбища еще деды-прадеды Метека большую кучу камней сложили — все одинаковой величины. Говорят, что собирались из них амбар крепкий построить, однако по неведомой причине так и забросили это дело. Оставили молодому хозяину камни эти на лугу, да хату под старой черешней, а в хате — старинную вещь: яворовую скрипку крепкой, искусной работы.

Любил на ней Метек игрывать, как отец и дед его, только играл куда лучше них. Да и сам был парнем красивым — чернооким, статным, рослым.

Когда утром, бывало, овечек на пастбище выгонял, то всегда садился на поваленном буке, что лежал напротив сложенных камней. Глянет на горы и поляны, от встающего солнца порозовевшие, на склоны горные, еще туманом повитые, на небо ясное, да и начнет играть.

И всегда звуки скрипки иными были: то печальными — словно на каменистую землю жаловались, что лишь ячмень низкорослый рождала; то сладкие и трогательные — будто парень с любимой дивчиной беседует; то, бывало, огненные и дикие — как старинная разбойничья песенка или как «овензёк»[11], при котором и свистнуть, и громко крикнуть полагается.

• Предыдущая
• 14/37
• Следующая