Индиго - Джойс Грэм - Страница 17

Играла музыка, мерцали по всему дому свечи.

— Кэтлин Ферриер, — сказала Луиза, меняя компакт-диск в проигрывателе. — Отец обожал ее.

Джек учился не относиться к чему-то с ненавистью только потому, что это нравилось отцу. Женский голос был исполнен такой проникновенной чистоты, что у него мурашки побежали по коже.

— Он любил сопрано, да?

— Контральто, — поправила его Луиза, и Джек почувствовал себя дураком.

Это происходило после того, как она приготовила ужин для них двоих. «Поцелуем дядю Джека на ночь?» — сказала она Билли, перед тем как нести его в спальню укладывать спать. Дядя Джек получил свой поцелуй и почувствовал, как сердце у него снова сжалось. Но ему понравилось, что его назвали «дядей». Это помещало его в сердцевину вещей.

Луиза попросила его поискать салфетки и раздвинуть стол. В салоне стоял нарядный ореховый буфет, куда он сразу же и полез. Выдвинув ящик, обнаружил кучу бумаг, писем, счетов и набор газетных вырезок, схваченных скрепкой. Вырезки были сплошь из итальянских газет, и на каждой — фото Анны-Марии Аккурсо, волоокой итальянской красотки с волосами цвета воронова крыла. Ему не нужно было уметь читать по-итальянски, чтобы догадаться, о чем идет речь. На каждой вырезке выделялись аршинные буквы заголовка: suicida.[11] Он перевел взгляд на дату публикации: 17 февраля. Отметив в уме не забыть спросить Луизу об этой истории, он отложил бумаги и, пошарив в ящике, нашел салфетки.

Через некоторое время он услышал шум включенного душа, а еще чуть позже появилась Луиза с накрашенными губами и подведенными глазами, словно готовая, подумал он, идти на приступ злачных мест Рима. Джек захлопал глазами, но ничего не сказал. Всякие мысли о газетных вырезках вылетели у него из головы.

Первым делом она принялась за красное вино, и пусть ему показалось, что она слишком быстро прикончила бутылку, он снова ничего не сказал. Пришлось открыть новую, прежде чем они приступили к ужину. Разговор зашел о Натали Ширер, они гадали: кто она такая? Джек пренебрежительно отозвался о приятелях отца, но, к его удивлению, Луиза стала защищать старика.

— Знаю, у тебя есть причина ненавидеть его, — сказала она, — но он во многих отношениях был примечательной личностью.

Джек не желал с этим соглашаться.

— Знаешь, почему, я думаю, ему нравился Рим? Из-за его ассоциаций с фашизмом. Я однажды слышал, как он разливался о красоте фашистской архитектуры.

— И что с того? Вокзал даже мне нравится. Ты когда-нибудь слышал от него по-настоящему фашистские высказывания?

— Да сколько раз!

Джек задумался. Тогда, гостя у отца в Нью-Йорке, он не смог определить, каких политических убеждений тот придерживается. Иногда он высказывался как оголтелые правые экстремисты, иногда — как анархист; однажды он сказал, что в Штатах он республиканец, а в Италии — коммунист. Луиза допила вино и понесла тарелки на кухню. Ноги у нее заплетались, пришлось даже остановиться, чтобы не промахнуться мимо узкой двери в кухню. Она должна была принести десерт, и тут Джек услышал грохот бьющейся посуды.

Бывшее блюдо валялось на терракотовых плитках пола. Джек собрал осколки и вспомнил разбитый бокал на одной из отцовских вечеринок в Нью-Йорке.

— Помнишь, он никогда не носил обуви?

— Еще бы. Ненавидел туфли.

— А один раз… Ах, черт! — Джек порезал палец об осколок блюда и инстинктивно принялся зализывать.

— Дай-ка посмотреть. — Она взяла его ладонь и осмотрела ранку. Вдруг облизала пораненный палец, скользнув языком вдоль пореза. Потом выпустила его руку и повернулась, чтобы собрать с пола десерт. — Пустяки, пройдет. Возьми салфетку. И принеси еще вина.

Джек откупорил третью бутылку и вернулся за стол. Луиза, раскрасневшаяся от вина, спросила, о чем он начал рассказывать перед тем, как порезался. Он на секунду задумался, вспоминая.

— Вот о чем. Как-то на вечеринке разбили бокал. Я в то время прожил у него целых три недели и боготворил его. Сообразив, что он босой, я тут же опустился на четвереньки и стал собирать осколки с пола. Он остановил меня. «Что ты там делаешь?» — «Спасаю твои ноги», — ответил я. «Можешь не беспокоиться. Кожа просто вбирает стекло», — сказал он, прошелся по разбитому стеклу, а потом стряхнул с подошв осколки в мусорную корзину. После этого показал мне ступни. Никаких следов от стекла. Ни единого пореза. Ничего.

— Он путешествовал по миру, просто чтобы научиться подобным трюкам. Ездил на Борнео или еще куда-то, чтобы ходить по горящим углям. Он и меня пытался научить этому, когда я была маленькой, но мне было слишком страшно. Плесни мне еще, пожалуйста.

— Хочешь напиться?

Глаза ее затуманились и стали слегка косить. Она схватила бутылку, вернулась с ней к дивану и, тяжело рухнув на подушку, наполнила свой бокал.

— Так и будешь сидеть за столом?

Он перебрался в кресло у противоположной от нее стены, но она похлопала по подушке рядом с собой. Он пересел, однако немного отодвинулся от нее. Она улыбнулась и вернулась на диван, с комфортом вытянувшись на нем. Свечи высветили пушок на ее руках, незаметный при обычном свете.

— Почему ты не любишь говорить о том, как был копом?

— Бобби. Мы в Англии называем полицейских не «копами», а «бобби». По крайней мере между собой. Пожалуйста, могу говорить об этом сколько пожелаешь.

— Случилось что-нибудь такое, что заставило тебя уйти?

— Ты имеешь в виду, не увидел ли я мертвых детей? Войны наркомафии? Нет, не из-за того я ушел.

— А из-за чего?

— Из-за глаза полицейского.

— Как так?

— А вот так.

Луиза недоуменно посмотрела на него, покачивая головой. Казалось, она вдруг чудесным образом протрезвела. Потом заставила себя встать.

— Не стоило мне вообще ехать сюда. У меня в Чикаго тьма дел.

— Сядь, — сказал Джек, — Успокойся.

— Нет. Я иду спать. Голова раскалывается. Слишком много я выпила.

Она случайно задела и опрокинула недопитую бутылку.

Джек посидел, ожидая, не вернется ли она, потом отправился в свою комнату, оставив опрокинутую бутылку валяться в луже вина.

Утром Джек нарочно встал пораньше и ушел из дома до того, как Луиза проснулась. Он очень быстро и нигде не останавливаясь шел в сторону, противоположную Колизею, размышлял об узах крови и остановился лишь тогда, когда оказался у калитки ограды арки Святого Себастиана.

Кровь, как он считал, это случайность, благодаря которой дети оказываются под одним кровом, вместе растут, дерясь и играя, до тех пор, пока их близость (прежде он не понимал смысла этого слова) не перерастет в пожизненные узы. Но действительно ли кровь призывает кровь, действительно ли кровь узнает кровь? Ведь их притяжение было сейчас обоюдным, если он правильно ее понял.

Кто сказал, что это запрещено? Конечно, в первую очередь Папа в белых ризах в своем золотом храме за Тибром — позолоченный полип, вздутая киста вины и страха на северном берегу реки. Плюс, конечно, polizia в своем центральном управлении, Questura Centrale. У разных подразделений римской полиции разная форма: летняя белая и синяя зимняя, светло-голубая, черная у карабинеров и серая. Интересно, подумал Джек, в какой будут те, кто явится за тобой, потому что ты возлег с сестрой? И кто отдаст им приказ?

Может быть, на это вообще не обращают внимания, если ты не знал, что она тебе сестра, считают безобидным проступком, совершенным без преступного намерения. Что если бы он случайно оказался в Чикаго по какому-то другому поручению и они встретились бы в баре, где сходятся одинокие мужчины и женщины? И разве она тебе настоящая сестра, если говорит с чудовищным акцентом, не понимает твоих шуток и думает, что «капуста» — это овощ? Настоящая сестра такой не бывает. Он посмотрел на свои руки. Они едва заметно дрожали.

Арка Святого Себастиана неясно рисовалась над головой. Рим начинал приобретать свой гнилостный оттенок, который был под стать его настроению, и древняя арка казалась не настоящей, а грязной копией из папье-маше. Внезапно открылось, что оперная декорация Рима возведена неумелыми и грубыми рабочими сцены, насвиставшими за кулисами ему неудачу.