Шелест срубленных деревьев - Канович Григорий - Страница 35
- Предыдущая
- 35/36
- Следующая
– Ну как там наш Пеле? – Отец в молодости был страстным болельщиком – не пропускал ни одного футбольного матча. – Хоть один гол забил?
– Забил, – отвечал я. – Аргентине.
– О, Аргентина! – оживлялся отец, забыв на время о мертвых, о своих болячках и о своем завещании – саване, к которому после его смерти я почему-то должен приколоть иголку. – Когда-то там был и твой дядя – Шмуле. На улицах их столицы… как ее там?..
– Буэнос-Айрес.
– Вот, вот – в той самой. В солдатском берете пончиками торговал…
– Дядя Шмуле – пончиками?
– Да. Когда его туда французы выслали. В тридцать восьмом… После Испании…
– Он что, за республику воевал? – намеренно затягивал я беседу, хотя знал, что опальный чекист сражался в интербригаде где-то под Мадридом.
– За кого, точно не знаю. Шмуле в жни за многое воевал, а получил за все рак и дырку от бублика…
Все разговоры отец вольно или невольно сводил к мертвым. Среди них он себя чувствовал лучше и уверенней, чем на этом продавленном, скрипучем диване, на этих мягких подушках, обтянутых застиранными наволочками, пропахшими поЂтом, микстурами и перьями ощипанных гусей. Запах перьев возвращал его в Йонаву, в родительский двор, к братьям и сестрам, к тому двухлетнему Шлейме, которого, как гусенка хворостиной, пасла погонщица мух Лея. Ах, этот запах, этот запах! Вдыхаешь, и все у тебя, оскубанного, внутри дрожит и переворачивается, и нет сил, чтобы совладать с этой жуткой, этой нуряющей дрожью, которая не уймется даже в могиле, ибо это дрожат не старые руки, не одеревеневшие ноги, не седая косматая голова, а память. Как совладать с памятью?
Он убегал от живых к мертвым, которые всегда тебя ждут и никогда не покинут – не уедут, как Лея в Америку, как Дима в Канаду, не останутся, как Сережа, в Израиле, куда тебе самому дорога заказана. Мертвые всегда с тобой. Всегда рядом.
В те короткие промежутки, оставшиеся между прожитой жнью и грядущей, уже блкой смертью, когда отцу не удавалось убежать к мертвым, он стремился прожить остаток дней в сновидениях.
Никогда ему столько не снилось, как в том предпоследнем августе девяносто первого года.
– Мне, Гиршке, Бог снился, – с простодушной гордостью объявил он, когда после третьего инфаркта его выписали больницы и привезли домой.
– Ого!
Мое умление придало ему сил.
– Представляешь себе: открывается дверь, и в ателье на Доминиканской входит Он в сопровождении ангелов, оглядывает весь «eskadron zydovsky» и, обращаясь к «врио» – пану Глембоцкому, спрашивает: «Кто тут будет Шломо Канович?» Ты, Гиршке, слушаешь?
– Слушаю, слушаю.
– Минуточку… Только возьму таблетку. Подай мне, пожалуйста, со стола ту белую коробочку с синей полоской.
Я подошел к столу, нашел коробочку, протянул ему, и он дрожащими пальцами медленно выколупал пластинки желтый шарик и сунул в рот.
– Я, конечно, удивился, – продолжал отец. – Бог – наш всевидящий, наш вездесущий Владыка, а не может отличить, где Диниц, а где Канович… Ладно… Раз уж вежливо спрашивает, надо вежливо и отвечать. «Это, Господи,
– говорю, – я». А Он мне: «Очень приятно, очень приятно, слышал о тебе много хорошего». «Спасибо, спасибо, – отвечаю, – я о Вас тоже только хорошее слышал…» – Отец вытер пот со лба, пристально глянул на меня, не смеюсь ли украдкой над ним, боевито взъерошил седину. – «Можешь ли ты, – говорит Он, – на зиму, на Хануку шубу мне сшить? Старая носилась». «Могу, – говорю. – На Хануку так на Хануку». И тут слышу шепоток. Диниц. Мол, как бы Господь Бог нашего НЕТновича, то есть меня, как тот полковник, потом за эту шубу по судам не затаскал… Но я и бровью не повел. Ведь Всевышний, что бы кто ни делал, нас все равно все время судит. «Хорошо», – говорит Господь Бог и велит ангелам меховой воротник и материю принести – портному показать… Материя плотная… цвета зимних облаков… Ангелы мне показывают, а Он, довольный, бороду поглаживает и говорит: «Ну что ты стоишь как вкопанный? Снимай мерку!» Я – за сантиметр и к Нему. Только стал обмеривать талию – и проснулся. По нужде приспичило… Пока Дора принесла судно, пока я помочился, Он и исчез. А жаль…
– Жаль, – согласился я.
– Сшил бы я той материи шубу, набрался бы храбрости и попросил бы Его, нахал, о милости… Не для себя, конечно, самому мне уже ничего не надо
– для вас… для тебя, для внуков. – Он помолчал, перевел дух и, когда пауза подействовала, как таблетка, спросил: – Как ты, Гиршке, думаешь, к чему бы это?
– Ума не приложу. Наверно, к добру. Не к каждому же Он да еще с ангелами приходит. Видно, без нас обойтись не может. Как пораскинешь мозгами, кто Он без нас, грешных? Холостяк бездетный… Кому Он, кроме нас, нужен?
– А кто мы без него? Сироты. Кому мы нужны?
Утомившись от долгого рассказа, отец замолк, отвернулся к стене и ногтем принялся что-то царапать на стене, и от этого настойчивого и размеренного царапания тишина полнилась какими-то непривычными, недомашними звуками, которые обессмысливали не только слова, но и вздохи.
Снились ему и сны попроще – о том, как он бродит по какому-то незнакомому, расположенному в горах немецкому городу и ищет почту, чтобы отправить домой телеграмму, что он жив, а почты нигде нет; и о том, как он в Йонаве залез на самое высокое дерево возле костела и, превратившись в большую птицу, на глазах у родителей взмахнул крыльями и улетел в какую-то диковинную безлюдную страну, где ни днем, ни ночью не заходит солнце и где все круглый год ходят голыми не потому, что жарко, а потому, что ни одного портного нет.
Меня так и подмывало узнать, снится ли ему еще тот пустынный остров, на котором застряли последние евреи, и та накатывающая на берег вода, в которой они стоят по шею, но я не решался спросить, а сам отец больше ни разу об этом не обмолвился.
Все его внимание, казалось, переключилось на прраков, которые, как и бригада городской «Скорой помощи», в любое время суток по первому зову являлись к нему на улицу, отрекшуюся в одночасье от расстрелянного пекаря-революционера Рафаила Чарнаса и принявшую другое, несоветское название – Тускулену, и делили с ним его нестерпимое одиночество. Порой закрадывалось подозрение, что отныне он на каждого смотрит как на привидение, возникавшее в снах или в зыбкой черноте ночи, – и на Дору Александровну с ее болтливыми подружками, и на вечно заспанных фельдшеров в белых халатах, и на собственного сына.
Бывали дни, когда он, как в далеком детстве, не говорил ни слова, лежал, насупившись, и хмуро глядел на всех, и я не в силах был разобраться, чего в этом взгляде больше – прощения или укора. Складывалось впечатление, будто он все-таки догадался о том, что проошло что-то непоправимое, и молча сетовал на то, что жалости это от него скрыли.
В такие дни чувство одиночества и скорого ухода угнетало его больше, чем когда-либо. Он замыкался в себе: время для него как бы сплющивалось, теряло свои мерения, на дворе стояли не лето и не зима, не полдень и не вечер, а был канун смерти, которую он ждал, как ждал когда-то праздника, с трепетом и нетерпением.
Может, потому меня удивил и насторожил его вопрос:
– Сегодня, Гиршке, какое число?
– Первое сентября.
– Так что, Сережа там целый год подряд в футбол играет?
Я сразу не нашелся, что ответить.
Зажмуриваясь от лжи, как от яркого света, струившегося в окно, отец выдавил:
– Только не ври.
– Сережа решил остаться в Израиле.
Он не выказал ни радости, ни недовольства.
– Дима с правнучкой в Канаду уехал, Сережа – в Израиль. И ты, Гиршке, наверняка уедешь. Все уедут, кроме меня… Кто-то же должен с родителями остаться… с твоей бабушкой и твоим дедушкой – Рохой и Довидом. Мертвым тоже бывает скучно… Не возражай, не возражай… И не волнуйся – я не замешкаюсь… я скоро… Давно собирался, но Всевышний велел лишний десяток помучиться…
– Что ты, папа, говоришь?!
– Поставишь памятник… сейчас это делают быстро… И – зайт гезунт! (Будьте здоровы!) Только просьбу мою не забудь… И ее не забудь. – Он повернул голову в сторону кухни, где возилась мачеха. – Забери ее с собой… мне на том свете спокойнее будет…
- Предыдущая
- 35/36
- Следующая
