Шелест срубленных деревьев - Канович Григорий - Страница 24

• Предыдущая
• 24/36
• Следующая

– Глупости! – сказал отец. – Мы никогда не расстанемся…

И, обжигаясь картофелинами, рассказал ей всю историю.

Мама слушала его рассказ рассеянно, отрешенно-пренебрежительно смотрела на стол, на пустую миску и кастрюльку, на тяжелые, непривычно неподвижные руки отца, потом подняла глаза и с какой-то укорненной жалостью тихо промолвила:

– У тебя на подбородке кусочки свеклы.

Отец засуетился, поспешно и благодарно принялся смахивать их, потом подхватил миску и кастрюльку, вскочил с места и, не оглядываясь, зашагал к двери.

– Надо старика Гордона поздравить, – виновато бросил он на ходу. – Дождался все-таки!..

Она и не думала перечить – кивнула, но осталась молча стоять у стола, как у могильной плиты, и вдруг начала беззвучно плакать. Слезы поблескивали на ее щеках, как роса на осенних, ъязвленных дождями листьях, губы мелко подрагивали, и эта негаданная дрожь сливалась с мерцанием лучей заходящего солнца и возвращала ее в счастливое прошлое, туда, где много-много лет тому назад она, Хена Дудак, впервые вкусила от запретного древа, согрешила перед Всевышним, забыв Его ради обыкновенного портняжки, к которому прилепилась до хупы, без Божьего и родительского благословения.

Отец же нарочно не спешил (пусть Хена успокоится), тряс на кухне морщинистую, давно оскудевшую руку бывшего лавочника, который – чтобы не гневить Господа и сподобиться Его милости – все годы вместо кипы носил узбекскую тюбетейку с причудливым орнаментом и целовал прибитую к двери своей каморки мезузу. Прервав свое заунывное, чуть ли не погребальное пение и сняв с примуса раскаленную сковороду с глазуньей пяти яиц, снесенных некошерными колхозными курами – под Неменчине, растроганный Гордон поблагодарил отца за поздравление, пожелал ему такого же счастья – как можно скорее подняться в землю обетованную – и твердо обещал оставить на память мне, начинающему писателю, замечательную книжку – «Преступление и наказание» Федора Достоевского на иврите, маме – огромную, как Синайская пустыня, сковороду, а ему, Шлейме, – целый набор новехоньких отверток и плоскогубцев (всегда пригодятся в хозяйстве), два стула и мягкую – без единого клопика – кушетку, чтобы какой-нибудь заказчик Москвы или Молодечно мог при надобности переночевать.

– Я бы вам, Канович, и свою комнатку оставил, но, вы же знаете, я не председатель горисполкома… Я для них уже никто…

– Мы, Йосл, все для них никто, – думая о своем, о полковнике Карныгине, о предстоящем суде, промолвил отец, но Гордон был так поглощен красавицей глазуньей, что ничего не слышал. Он с таким же рвением и самоотверженностью, какой отличались пионеры-поселенцы, боровшиеся в тридцатых годах за каждый клочок песчаной земли где-нибудь в окрестностях арабского Яффо, отвоевывал у сковороды один лакомый желток за другим.

– Йосл оставляет нам кушетку и два стула, – некстати сказал отец, когда мама вышла на кухню. – И сковороду…

– А песню? – обратилась мама к наворачивавшему глазунью кладовщику-книгочею.

– Какую песню? – Брови Гордона быстро и молодо взлетели под залысины на лбу. – «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом»?

– Другую… «Кто ж меня проводит в мой последний путь?» – пропела она и засмеялась.

И Гордон засмеялся, и отец засмеялся, и от этого странного, сиротского, почти судорожного смеха повеяло не весельем и радостью, а щемящей тоской и разлукой. Как-никак вместе прожито столько лет!..

Смех погас, как синий огонек на примусе. Они разошлись по своим норам, но еще долго не могли сомкнуть глаз. В комнатке Гордона свет горел до утра – старик то ли прощался с Федором Достоевским, то ли своим штурманским взглядом прокладывал по облупившейся стене, как по небосводу, трассу – свой последний путь, дарованный ему Господом Богом за пережитые в Каунасском гетто муки и страдания, за гибель жены Брахи и трех сыновей-наследников – Ицхака, Авраама и Менаше; путь в Эрец-Исраэль к сестре Хае и к Нему – Дарителю всех благ и несчастий на свете; отец же с мамой до рассвета ворочались с боку на бок и, ссорясь и мирясь, обсуждали, что надо предпринять, чтобы восторжествовала справедливость.

– Только никому не жалуйся. Не хватало еще, чтобы весь город узнал, что тебя собираются судить за портачество!.. Люди дорогу к тебе забудут, – причитала она, и кровать потрескивала от ее волнений.

– Все равно молва пойдет, – пророчил в темноте отец. – А молва, как пожар: в одном месте потушишь – в другом вспыхнет.

Мама требовала, чтобы он – немедленно! завтра же! с самого ранья! – сходил в юридическую консультацию и посоветовался с Жюрайтисом.

– Он все знает. Кому, как и сколько дать… У нас приговаривают не по закону, а по карману…

– Да, но Жюрайтис защищает не портных, а насильников и убийц. Я же, Хена, пока, слава Богу, никого не убил и не насиловал, – басил отец, и ночная тьма усиливала патетические нотки в его голосе и придавала им оттенок тра-гма.

– А меня? Меня не убил? – возмутилась мама. – Не хочешь к Жюрайтису, сходи к нашим – к Невяжскому или к Гроднику. Ты же им столько раз шил! Когда еврею плохо, ему лучше пойти к раввину, чем к ксендзу.

– Хорошо, хорошо, – повторял искусанный, как блохами, ее советами отец.

– Пойду к раввину, пойду к Фишеру… Только спи, спи…

Однако Невяжского в городе не было, Гродник болел, Фишер кутил в Сочи, и отцу пришлось сходить к Жюрайтису.

– Не волнуйтесь, господин Канович. В Сибирь вас не отправят, – поглаживая свои пепельные волосы, зачесанные на прямой пробор, пронес Жюрайтис на облегченном литовском. – Ваше дело выеденного яйца не стоит. В самом худшем случае костюм вернут в мастерскую на переделку.

– А в самом лучшем?

– В самом лучшем? – Специалист по убийствам и групповым насилованиям задумался, снова погладил свою шевелюру. – Как подсказывает мне мое чутье, когда судишься с полковниками, лучших случаев не бывает… Но вы не волнуйтесь. Я уверен: все обойдется. Только полковникам больше не шейте… Вон сколько у вас клиентов! – Жюрайтис холеной рукой обвел не только стены своего кабинета, но и как бы весь город. – Судья, – добавил он напоследок, – не портной. Он назначит экспертов… ваших коллег. И когда эксперты скажут свое слово, он и примет решение.

Разговор с Жюрайтисом воодушевил и вдохновил не столько отца, сколько маму. Целыми днями напролет, забросив домашние дела, она только и делала, что собирала у друзей и знакомых – на рынке, в магазинах, на парковых скамейках – разведданные о портных Вильнюса и его окрестностей, составляла их подробные списки, химическим карандашом подчеркивала фамилии тех, кто, по ее мнению, не подведет и представит суду благоприятные для ответчика выводы в этом паршивом деле об этом паршивом костюме этого паршивого полковника.

Для сбора сведений были мобилованы все ближайшие родственники – мои дядья и тетки, свояки и свояченицы, двоюродные братья и сестры; вся Литва как бы была поделена и рассечена на районы поиска, и в каждом уголке, казалось, был мамин уполномоченный.

Поразительное старание выказывал здоровяк Лейзер-краснодеревщик, ловко нанывавший на вилины в своей голове, как шашлык на шампур, не только имена кандидатов, но и места их работы. Правда, бывало, могучий Лейзер попадал впросак, допускал досадные промахи и ошибки, за которые мама сурово отчитывала его без оглядки на родство.

– Хаим Перельштейн? – хмурилась она. – Откуда ты его выкопал? Всех, ну всех спрашивала – никто о таком портном в Вильнюсе сроду не слышал. Есть Перельштейн мясник, есть Перельштейн музыкант, есть Перельштейн зубной врач… Но Перельштейна портного нет. И в Каунасе нет… И в Шяуляе…

Или:

– Дамских портных мне не подсовывай. Они разбираются в мужской одежде, как я в сыпном тифе.

Или:

– Гурвиц? Только через мой труп!

– Но он же…

– Что – он же?.. Такая же дворняга, как Хлойне… Завистник. Разве на суде дождешься от завистника доброго слова?

Она отшвыривала фамилии, как сортировщица овощи на оптовой базе: ядреные кочаны – в одну кучу, гнилые – в другую.

• Предыдущая
• 24/36
• Следующая