Если однажды зимней ночью путник - Кальвино Итало - Страница 39

• Предыдущая
• 39/53
• Следующая

Лотария принесла компьютерные считки нескольких книг. Это списки слов по частотности их употребления.

— Возьмем книги, в которых пятьдесят—сто тысяч слов, — сказала Лотария. — Советую обратить внимание на слова, повторяющиеся около двадцати раз. Вот, взгляните — эти слова употреблены девятнадцать раз:

А эти — восемнадцать раз:

Вы уже догадались, о чем речь? — спрашивает Лотария. — Книга, конечно, о войне. Сплошное действие, сухой язык, жестковатый стиль, сцены насилия. Весь сюжет как на ладони. Для убедительности полезно заглянуть в перечень слов, употребленных только раз. Хотя от этого они не менее значимы. Ну, скажем, такой ряд:

Нет, здесь не все так ясно и просто, как могло показаться. Эта книжица с двойным дном. Его-то я и буду искать.

Лотария протягивает мне следующие списки:

— А вот совсем другая вещь. Это сразу видно. Вначале идут слова, встречающиеся около пятидесяти раз:

Что скажете? Это явно о личной жизни: тонкие чувства, внутренние переживания едва намечены, скупой антураж, провинциальная обыденность... Для проверки посмотрим слова, употребленные по разу:

Ну что же, теперь картина прояснилась: яснее и душевное состояние героев, и условия их жизни... Перейдем к третьей книге:

Здесь все намного плотнее, гуще, живее. Сюжет сколочен прочно, грубовато, без прикрас. Вещь откровенно чувственная. Любовные сцены поданы напрямую, раскованно, по-простому. Обратимся к списку слов с частотностью единица. Например:

Видите? Чувство вины в чистом виде! Верный знак. Критический разбор можно начать именно отсюда, наметив основные пункты... Что я вам говорила? Быстрый и надежный метод, не правда ли?

Если Лотария и впрямь читает мои книги подобным образом, то тут уже не до шуток. Воображаю, как всякое мое слово пропускается через электронный мозг, заносится в частотную таблицу рядом с другими словами, какими — понятия не имею. Невольно начинаешь подсчитывать, сколько раз употребил такое-то слово. Чувствую, как над этими обособленными слогами тяготеет ответственность за написанное. Попытаюсь представить, какие выводы можно сделать из того, что такое-то слово встречается у меня всего один раз или целых пятьдесят. Не лучше ли его попросту вычеркнуть... Но любое другое слово на этом месте вроде бы не годится... Не знаю, как и быть: хоть не книгу пиши, а составляй списки слов в алфавитном порядке... Поток разрозненных слов... в нем заключался бы пока неведомый мне смысл... Из этого смысла на компьютере с обратной программой можно было бы сложить книгу. Мою книгу.

Объявилась сестра той самой Лотарии, что пишет обо мне доклад. Пришла без предупреждения, как бы невзначай. Пришла и говорит:

— Меня зовут Людмила. Я читала все ваши книги.

Помня о том, что она не любит знакомиться с авторами, я удивился ее приходу. Она заявила, что сестра судит обо всем однобоко. Лотария рассказала ей о наших встречах. Вот она и решила лично узнать, что я за человек. Тем более что я соответствую ее представлению об идеальном писателе.

Идеальным, но мнению Людмилы (говоря ее словами), является такой писатель, у которого книги зреют, как желуди на дубе. Она привела ряд образных сравнений с природными процессами, идущими своим невозмутимым чередом. Она уподобила творчество идеального писателя ветрам, обдувающим горы; приливам и отливам, намывающим берега; годичным кольцам, нарастающим в стволе дерева. Впрочем, все эти сравнения скорее относились к писательству вообще. А вот образ дуба касался непосредственно меня.

В ее речах звучало раздражение, как у людей, привыкших отстаивать собственную точку зрения вопреки чужому мнению.

— Вы сердиты на вашу сестру? — спросил я.

— Нет, на одного вашего знакомого.

Без особых усилий я догадался о подоплеке ее визита. Людмила общается или общалась с этим переводчиком — Мараной, для которого литература чего-то стоит лишь тогда, когда ее отличают хитроумные махинации, ухищрения, уловки, ловушки.

— Вы полагаете, у меня выходит иначе?

— Я всегда считала, что для вас писать — что рыть нору, строить муравейник или собирать улей.

— Не уверен, что сказанное можно воспринимать как комплимент. Ну да ладно. Теперь мы знакомы. Надеюсь, вы не разочарованы? Я соответствую вашему представлению о Сайласе Флэннери?

— Нет, я не разочарована. Наоборот. Но не потому, что вы соответствуете какому-то представлению. Просто вы самый обыкновенный человек. Как я и ожидала.

— После моих книг возникает ощущение, что их автор — самый обыкновенный человек?

— Нет, видите ли... Книги Сайласа Флэннери настолько своеобразны... Кажется, что они появились еще раньше, до того, как вы их написали; в мельчайших подробностях... Кажется, что они проходят через вас, пользуясь тем, что вы умеете писать: ведь должен же кто-то их написать... Мне бы хотелось понаблюдать за вами, когда вы пишете, и убедиться, так ли это на самом деле...

Меня охватывает щемящая досада. Для этой женщины я всего лишь безликая графическая энергия, готовая в любой момент перенести на письмо из невыраженного воображаемый мир, существующий независимо от меня. Не дай Бог, она узнает, что у Сайласа Флэннери не осталось больше ничего из того, о чем она думает: ни выразительной силы, ни предмета выражения.

— Что, собственно, вы надеетесь увидеть? Я не могу писать, когда на меня смотрят... — возражаю я.

В ее понимании, объясняет она, суть литературы сводится исключительно к физическому акту писания.

«Физический акт...» — это сочетание навязчиво вертится у меня в голове, навевая образы, которые напрасно стараешься отогнать.

— Физическая сущность бытия, — роняю я. — Вот смотрите, я здесь, я есмь, я перед вами, в вашем физическом присутствии... — Меня переполняет жгучая ревность, не к кому-то, а к самому себе, сотворенному из чернил и точек с запятыми; к себе, написавшему книги, которые уже не напишу; к автору, продолжающему вторгаться во внутреннюю жизнь этой молодой особы; меж тем как я, я-здешний, я-теперешний, чувствую приток физических сил, куда более возвышенных, чем творческий порыв; меня отделяет от нее неизмеримое расстояние клавиатуры и чистого листа бумаги, вставленного в пишущую машинку.

— Единение достигается по-разному... — замечаю я и подхожу к ней с некоторой поспешностью. В сознании проносятся чувства и видения, подталкивающие меня к преодолению любой преграды и нерешительности.

• Предыдущая
• 39/53
• Следующая