Финт хвостом - Кинг Стивен - Страница 61

Я искал весь день и всю ночь, и когда рассвело и снова зашумели машины, нашел ее. Она этого хотела. Ждала меня в Нечеллз, том районе с детской площадкой. Едва я добрался туда и увидел, как холодное солнце горит в верхних окнах многоэтажек, словно сигнал бедствия, я все понял. Сару распяли на низком деревянном заборе, с одной стороны ограждавшем парковку. Гвозди пробили шею и лапы. На досках засохла кровь, почти черная. По слипшемуся жесткому меху ползали мухи. Глаз у нее не было, но я все равно их видел. Рядом запах стал нестерпимым. Меня начало рвать. Пришлось отойти прежде, чем это кончилось. Парковка была пуста. Никто в здравом уме не стал бы оставлять здесь машину.

Пусть и не сразу я вернулся к забору и вытащил гвозди. Ее лапы так и остались разведенными в стороны, словно она летела. Она была холодной – как мягкая игрушка, оставленная в углу чулана. Мухи ползали по моим рукам. Я хотел закричать, но не мог раскрыть рта. Я взял Сару на стройку за домами, бросил ее в траншею и засыпал землей. Потом вернулся на детскую площадку, сел на скамейку и стал ждать. Утро было пасмурным. Солнце то и дело выглядывало из-за туч, и улицы сияли так ярко, что казались ненастоящими.

Вечером из ближайшей многоэтажки выбежала стайка детей. Они начали играть в футбол на парковке. Я насчитал восемь человек. Младшему было лет пять, старшему – девять или десять. Когда стало смеркаться, один ушел домой. Появились еще двое и присоединились к игре. Старшие были заводилами. Кучка отбросов. Все белые. У некоторых на лицах были фингалы или полоски пластыря. Я думал, скольких из них били или трахали взрослые – родственники или родители. Сколько напрасных слез текло по этим бледным, пустым лицам. Потом я встал, подошел к стене, отделявшей парковку от детской площадки, и вскарабкался на нее. Дети прекратили игру и обернулись ко мне. Я уставился на них. А затем издал тонкий высокий звук, который слышал только однажды. Словно далекий плач – оттуда, где слезам нет конца.

Они двинулись ко мне – медленно, словно под водой. Я прошел по краю стены, спрыгнул вниз и попятился, все еще мурлыкая. Они шли за мной мимо многоэтажек. Их лица были пустыми, а глаза – тусклыми, словно они смотрели телевизор. Я завел их на стройку и спрыгнул в первую же траншею – в дальнем ее конце чернела гора песка и земли и груда кирпичей. Я остановился там, держа рот открытым, чтобы звук не оборвался. Дети смотрели прямо мне в глаза. Младший спустился первым. Я уже убрал деревянное заграждение. Они молчали. Девять детей. Девять жизней.

Когда все они оказались в траншее, я стал швырять кирпичи. Они не сопротивлялись и после первого удара почти не шевелились. Мне хотелось плакать, но я не мог – как и они. Я просто мурлыкал, а затем забросал их землей и песком. Казалось, вместе с ними я хоронил часть себя. Продолжал кидать землю, пока не засыпал траншею. А потом вернулся в хостел и проспал целые сутки.

Есть схемы. Нужно закончить начатое. Выровнять. Пометить. Оставить царапину.

После этого я покинул Мидлендс. Добрался до Лондона автостопом. Это город беспризорников, но я не пропаду. Знаете, у каждого из индейцев было животное-тотем, дух-помощник? Иногда он покровительствовал семье, иногда – всему племени. Сколько у меня жизней? Закончу ли я, растянувшись на кровати или на крыше машины или с ножом в загривке? Я умею добывать пищу и держу себя в чистоте. Люди милые, но мне они не нужны. Я больше не стану никому доверять. Мои когти спрятаны – глубоко внутри.

Никто не знает, как меня зовут[30]

Для своих девяти лет была она очень развитой девочкой. И поняла про опасность даже прежде, чем увидела кота с мехом серым, будто пух чертополоха, легким, как дыхание, который смотрел на нее золотисто-янтарными глазами из-под пунцовых пионов на клумбе.

Было лето. «Первое лето Беби» называли они его. У озера Святого Облака среди Адирондакских гор в летнем домике, крытом темной дранкой, с каминами из камней и широкой верандой на втором этаже, которая, когда стоишь на ней, будто парит в воздухе, ни к чему не прикрепленная. У озера Святого Облака дома соседей совсем не видны за деревьями, и ей это нравилось. Дома-призраки, как и те, кто в них живет. Только голоса иногда доносились оттуда, или музыка по радио, или откуда-то дальше по берегу – собачий лай рано поутру, но кошки ведь неслышные – оттого-то они отчасти и кажутся такими особенными. И когда она в первый раз увидела чертополошно-серого кота, то от удивления даже не окликнула его; просто кот уставился на нее, а она – на кота, и ей показалось, что кот ее узнал. Во всяком случае, он задвигал ртом, будто неслышно сказал что-то – и это было не «мяу», как в глупых комиксах, а настоящее слово. Но кот тут же исчез, и она осталась стоять на веранде одна, ощущая нежданную потерю, будто из нее вдруг высосали весь воздух, и когда мамочка, вышла из комнаты с Беби на руках и с полотенцем через плечо, чтобы слюни Беби плечо не пачкали, она сначала не услышала, как мамочка заговорила с ней, потому что изо всех сил прислушивалась к чему-то другому. Мамочка повторила то, что сказала:

– Джессика?.. Посмотри-ка, кто тут.

ДЖЕССИКА. Вот это слово, вот это имя безмолвно произнес чертополошно-серый кот.

Все дома в городе, все дома на Проспект-стрит, на их улице были у всех на виду, будто на глянцевых рекламных объявлениях. Дома были большие из кирпича или камня, и газоны там были большие, ухоженные, и дома никогда не таились друг от друга, никогда не прятались, как на озере Святого Облака. Там соседи знали их имена и всегда здоровались с Джессикой, даже когда видели, что она не смотрит в их сторону и думает «я никого не вижу и они не могут увидеть меня», но от них не было избавления, а задние дворы сливались друг с другом, разделенные либо рабатками, либо живыми изгородями, которые ничего не заслоняли. Джессика любила летний домик, прежде он был бабушкин, пока она не умерла, и уехала, и оставила его им, но она так и не могла решить, НАСТОЯЩИЙ ли он или только ей приснился. Ей иногда бывало трудно вспомнить, что такое НАСТОЯЩЕЕ, а что такое СОН, и бывают ли они одним и тем же или же всегда-всегда разные. А знать это было очень важно, ведь если она их спутает, мамочка заметит и начнет ее расспрашивать, а один раз папочка не удержался и засмеялся над ней при гостях. Она возбужденно болтала, как бывает с очень застенчивыми детьми, которых вдруг охватывает лихорадочное желание вступить в разговор, и она рассказывала, что крышу дома можно приподнять и вылезти наружу по облакам, как по ступенькам. А папочка перебил ее, чтобы сказать: «Нет-нет, Джесси, детка, это просто сон», – и засмеялся на ее горестный взгляд, а потому она онемела, будто он ее ударил, и попятилась, и выбежала из комнаты, чтобы спрятаться. И сгрызла ноготь на большом пальце, чтобы наказать себя.

Потом папочка пришел к ней, сел перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и сказал, что очень жалеет, что засмеялся, и надеется, что она не сердится на папочку, а просто она такая МИЛЕНЬКАЯ, ее глазки такие ГОЛУБЫЕ, так она простила папочку? И она кивнула «да», а ее глаза наполнялись слезами обиды и ярости, и в ее сердце – «Нет! нет! нет!», но папочка не услышал и поцеловал ее как всегда.