Пятая авеню, дом один - Бушнелл Кэндес - Страница 23

– Мы разговариваем, – ответила Минди.

– О чем?

– Про твою маму написали в Snarker, – сказал Джеймс.

– Я в курсе, – пожал плечами Сэм.

– Сядь, – сказал Джеймс. – Что ты чувствуешь в связи с этим?

– Ничего, – ответил мальчик.

– Ты не чувствуешь себя... травмированным?

– Нет.

– Твоя мама оскорблена в лучших чувствах.

– Таковы все взрослые. Дети не думают об оскорблении чувств. Это же просто шум, спецэффекты. Каждый ведет свое реалити-шоу. Чем больше шума, тем больше зрителей, вот и все.

Джеймс и Минди Гуч переглянулись, думая об одном: их сын гений! Откуда у тринадцатилетнего мальчика столь глубокое знание человеческой натуры?

– Инид Мерль просит помочь ей с компьютером, – сказал Сэм.

– Нет, – ответила Минди.

– Почему?

– Я сердита на нее.

– Не впутывай в это Сэма, – велел Джеймс.

– Так я пойду? – спросил мальчик.

– Да, – позволил Джеймс. Когда сын вышел, он продолжил: – Реалити-шоу, блоги, комментарии – вся эта паразитирующая субкультура... – Джеймс осекся, задумавшись, отчего у него нет желания приветствовать все новое, «младое и незнакомое» – хомо сапиенса с ярко выраженными чертами эгоцентриста и оголтелого потребителя.

Сэм Гуч воплощал в себе брутальные приметы созревающей юности и невидимые шрамы от жизни в мегаполисе. Он не был наивным, растеряв цветную пыльцу с крылышек в возрасте от двух до четырех лет, когда его не по годам умные замечания встречались дружными аплодисментами. Минди часто повторяла сыновние афоризмы коллегам по работе, всякий раз завершая их одной и той же репликой с подобающим случаю придыханием: «Откуда он все это знает? Ему всего лишь...» Далее следовало указание на возраст Сэма.

Теперь, в тринадцать лет, Сэму начинало казаться, что он действительно знает слишком много. Порой он ощущал какую-то усталость и часто задумывался о будущем. Разумеется, в его жизни будут важные этапы, потому что в Нью-Йорке у детей без судьбоносных этапов не обходится, но вместе с тем он отлично понимал, что лишен многого из того, что есть у его друзей-сверстников. Сэм жил в Виллидже в одном из лучших домов, но в самой худшей квартире; его никогда не забирали из школы, чтобы всей семьей съездить на три недели в Кению; его день рождения не отмечали на Челси-Пирсе; он никогда не видел, как его отец солирует на гитаре на рок-концерте в «Мэдисон-сквер-гарден». Когда Сэму случалось выбраться отдохнуть, он всегда жил в загородных домах более богатых товарищей. Джеймс Гуч настаивал, чтобы сын набирался жизненного опыта, верный старомодным представлениям о том, что писательская профессия требует знаний во всех сферах (самому Гучу-старшему в основном удалось счастливо избежать приобретения подобного «опыта»). И Сэм действительно получил кое-какой опыт, которого лучше бы не было, в основном насчет девчонок. Они хотели чего-то, что он не умел им дать. А хотели они, как казалось Сэму, постоянного внимания. Когда он уезжал на выходные в чей-нибудь коттедж, вся компания, как правило, была предоставлена сама себе – родители считали деток вполне самостоятельными. И начинался форменный бедлам – мальчишки корчили из себя невесть что, девчонки тоже не отставали, и в какой-то момент начинались слезы. Домой Сэм возвращался совершенно вымотанным, словно отсутствовал два года, а не два дня.

Дома его встречала мать, которая через час или два обязательно спрашивала:

– Сэм, ты написал открытку с благодарностью?

– Мам, это как-то неудобно.

– Нет ничего неудобного в том, чтобы поблагодарить хозяев в письменной форме.

– Ну, мне неловко.

– Почему?

– Потому что больше никто не пишет письма с благодарностями.

– Остальные не так хорошо воспитаны, как ты, Сэм. Вот подожди, однажды кто-нибудь вспомнит тебя как мальчика, не поленившегося поблагодарить за гостеприимство, и даст тебе работу.

– Я не собираюсь быть у кого-то на побегушках.

Тут мать всегда обнимала его и сюсюкала:

– Ты у меня такой умница, Сэмми! Когда-нибудь ты будешь править миром!

Сэмми действительно подавал большие надежды и уже стал крутым компьютерщиком, чем заслужил глубокое уважение родителей и других жителей Земли, появившихся на свет до 1985 года.

– Сэм разбирался в Интернете, когда еще говорить не умел! – хвасталась Минди.

Поступив в шесть лет в одну из самых престижных нью-йоркских школ – бонус, обеспеченный твердой и нередко бесцеремонной материнской решимостью направить сына на верный путь (про таких, как Минди Гуч, говорят: «Легче убить, чем отказать»), Сэм понял, что ему придется самому заботиться о карманных деньгах, чтобы выжить и соответствовать своему новому, искусственно завышенному статусу, и в десять лет открыл собственный компьютерный бизнес – в доме, где жил.

Дело Сэм поставил жестко, но справедливо. С жильцов вроде Филиппа Окленда, солидных врачей, юристов и менеджера рок-группы он брал по сто долларов в час, а швейцарам и носильщикам помогал бесплатно, как бы извиняясь за свою мать. Швейцары недолюбливали тех, кто скупился на чаевые в Рождество, а уж Минди была настоящей миссис Скрудж. Когда перед праздником она отрывала от сердца двадцати– и пятидесятидолларовые банкноты, уголки ее губ опускались, придавая лицу несчастное выражение. Она проверяла и перепроверяла конверты с двадцатью пятью долларами по списку швейцаров и носильщиков и, если выясняла, что ошиблась и сняла в банкомате лишнюю двадцатку или полтинник, прилюдно выхватывала банкноту из конверта и прятала в бумажник. Усилия Сэма не пропали даром: в доме его любили, и к Минди тоже начали относиться сносно, сойдясь во мнении, что она не так плоха, как кажется.

– В конце концов, у нее прекрасный сын, а это многое говорит о женщине, – твердили швейцары.

Сейчас Сэму предстояло выступить в роли буфера между Минди и Инид Мерль.

В холле он увидел девушку – она стояла у лифтов, уткнувшись в свой айфон. Сэм знал всех жильцов и разглядывал незнакомку, соображая, кто это может быть, к кому и зачем она пришла. Девушка, одетая в зеленый топ на бретельках, темные джинсы и босоножки на шпильках, отличалась своеобразной красотой. В его школе были красивые девочки, и на улицах Манхэттена Сэм тоже встречал моделей, актрис и просто хорошеньких студенток, но эта девушка с чувственными, почти до неприличия, губами, словно готовыми к поцелую, выделялась из общей массы. Дорого и модно одетая, незнакомка выглядела, пожалуй, даже слишком лощеной. Взглянув на Сэма, она сразу опустила глаза.

Это была Лола Фэбрикан, явившаяся на собеседование к Филиппу Окленду. Сэму довелось наблюдать редкое явление – присмиревшую Лолу. Дорога по Пятой авеню к дому номер один уязвила мисс Фэбрикан до глубины души. Обладая скальпельно острым чувством статуса, она с одного взгляда улавливала как очевидные, так и тончайшие различия между домами, продуктами и провайдерами услуг и не могла не заметить вопиющий контраст между Пятой авеню и своей Одиннадцатой улицей. От прежнего ощущения привилегированности и собственной крутизны не осталось и следа. Пятая авеню гораздо лучше Одиннадцатой улицы. Ну почему она живет не здесь? Приблизившись к благородно-серой величественной громаде дома номер один с двумя парадными входами, обшитым настоящим деревом холлом (как в мужском клубе) и тремя швейцарами в форме и белых перчатках (словно форейторы из сказки), Лола вновь подумала с обидой: «Ну почему я живу не в этом доме?»

Стоя у лифта, она твердо решила придумать способ перебраться сюда. Она заслуживает этого, как никто другой!

Слева Лола вдруг заметила мальчишку, разглядывающего ее во все глаза. Неужели в этом доме и дети есть? Отчего-то Нью-Йорк казался ей местом, где живут только взрослые.

Мальчик вошел в лифт вместе с ней. Нажав на кнопку тринадцатого этажа, он спросил:

– Вам какой?

– Тринадцатый, – ответила она.

Сэм кивнул. Значит, девица едет к Филиппу Окленду. Так он и думал. Его мать всегда говорила, что Окленду удача сама плывет в руки и что в жизни нет справедливости.