Воспоминание об отдыхе в горах - Биой Касарес Адольфо - Страница 3

Так как дон Леопольдо дал понять, что до избранного места путь неблизок, я сказал Виолете: надо отправляться незамедлительно. Время – это яблоко раздора между мужчиной и женщиной. Каким удивительным талантом тянуть время обладает Виолета! Еще немного, и вполне могло бы показаться, что мы – муж и жена. Мы выехали далеко за полдень. Добрая часть пути пролегала по узкой крутой тропинке, вдоль склона какой-то горы до самой вершины. Дон Леопольдо возглашал, указывая куда-то вдаль: «Три холма, Сан-Фернандо, Сахарная Голова».

Было уже около трех, когда мы наконец-то спешились; попили воды из Львиного ключа, она нам показалась дивной, расстелили на земле скатерть, закрепив ее камнями, разложили снедь из корзинок и пообедали. На солнце было не холодно.

Этот горный район под Кордовой дон Леопольдо за долгие годы объездил верхом из конца в конец и рассказывал о нем так, будто бы только здесь и была сосредоточена вся география, вся фауна, вся флора, вся история и все легенды всего мира; край тигров, львов (которые с первыми лучами утренней зари приходят сюда напиться из ключа), драконов, фей, королей и даже хлебопашцев. Поэтому, безусловно, мое блаженство и мои злоключения – только от Виолеты, но к чести старика, что провел нас по этим местам в гармонии с нашей душой, скажу, что, пока был рядом с ним, я верил: жизнь и счастье – не тема для обсуждения.

Уже наступила ночь, когда мы вернулись в отель. Виолета сказала:

– Как я устала! Сил нет даже поесть. Только – спать.

Мне вспомнилось: многоопытный дон Леопольдо советовал оставлять Виолету одну, но, взвесив свои шансы, все за и против, я потерял всякую надежду. Тут мне пришла мысль: Виолета остается в надежном месте, а я, кажется, обещал Монике зайти к ней. И – направился к ее дому. Холод, который по вечерам обычно рождает в нас ликование, в тот вечер обжигал мне лицо и ноги.

Моника попросила помочь ей собрать на стол. Мне показалось: мы оба играем в семью (и эта игра понравилась мужчине, который обычно живет один). Быть может, из-за того, что Моника не слишком привлекала меня, или виной тому бутылка красного вина, которую мы выпили перед ужином, или усталость после прогулки, но я едва помню то, что было; встреча, ужин и так далее – туманное воспоминание.

На улице меня ждала еще одна неожиданность: выпал снег. Я очутился посреди первозданно чистой белизны, отливающей в лунном свете серебром. Должно быть, снег шел довольно долго, потому как все уже было укрыто им. В призрачном блеске мне казалось, что мороз просто обязан вернуть ясность моим мыслям, но я ошибся. Уж и не знаю, что за снотворное подмешивает Моника в свое красное вино. По другую сторону от сточной канавы, поблизости от магазина «Все для досуга» увидел домик, на котором не было традиционной таблички «Больным вход воспрещен»; то, что обычно казалось мне нормальным, тогда (как я сейчас понимаю: последствие возлияний) все представлялось фантастичным. Вывеска на доме гласила: «Фабрика. Строим бомбоубежища». Неужели спрос на эти самые бомбоубежища так велик, что позволяет подобным фабрикам возникать везде, по всей Республике?! Я сказал себе: перед отъездом в Буэнос-Айрес обязательно должен взглянуть опять на эту вывеску, дабы удостовериться: не почудилось ли мне.

Наконец-таки добрался до отеля, надеясь, что все уже уснули и Виолета тоже не заметит моего возвращения. Так и случилось. В лунном свете, проникавшем сквозь полузадернутые шторы балкона, увидел Виолету, спящую с открытым ртом. С преогромными усилиями разделся и повалился в свою кровать.

Проснулся посреди ночи, уверенный: пока я спал, что-то случилось. Проснулся будто под действием наркотика или кураре: все чувствуешь и не в силах пошевелиться. Что же было в вине, которым меня потчевала Моника? Бывало, я выпивал и больше, но такого со мной никогда еще не случалось. И тут дверь приоткрылась. Громадина Маленький Боб протиснулся в комнату, огляделся по сторонам и направился к кровати моей подруги, на мгновение застыл, склонился, – впечатление: словно спускался с горы, – с нежностью дотронулся до ее плеча, поцеловал и лег на нее. Не спрашивайте меня, сколько времени прошло, прежде чем этот тип встал. Я видел, как он сел на край постели, вытащил пачку сигарет, достал одну, бережно вставил ее в губы Виолеты, достал другую для себя. Оба курили молча, наконец мужчина сказал:

– Сейчас двое плачут.

Я услышал, как бы себе в утешение, голос Виолеты:

– Двое?

– Да. Первый – твой Пьеро. За ужином я заверил его, что ночью не приду к тебе. Сейчас он стоит там, на улице, под снегом. Он ждет меня, а так как меня нет, то понял, что потерял.

И вновь я услышал голос Виолеты:

– Ты сказал – двое.

– Второй – вот этот, что лежит в своей кровати и притворяется, что спит, но я вижу: он плачет.

Машинально я провел рукой по глазам. Рука увлажнилась. Тыльной стороной зажал себе рот.

Наутро проснулся, наполовину задохнувшись. Первым желанием было тотчас расспросить Виолету. Но я вынужден был обождать, пока горничная раздвинет шторы, поставит подносы с завтраком, сначала один, потом – другой, и, развесив банные полотенца, удалится. Все это время Виолета говорила о том, что ночь была холодной, что она рано уснула, не знает, в котором часу я вернулся, и все это так искренно – так правдиво и честно рассказывала об этом мне, человеку, который все прекрасно знает, – так что я даже начал сомневаться в случившемся ночью. В тот день я не осмелился расспросить ее, решил, что надо выждать подходящий момент. Подумал: все откроется при встрече Виолеты с Маленьким Бобом. Я неотступно следил за ней, скрывая тоску, ненависть и боль. Но так ничего и не узнал. Никаких тайных встреч не было. Виолета и Маленький Боб выказывали полную отчужденность и равнодушие друг к другу. Мне известно: после любовного акта мужчина и женщина обычно избегают друг друга (вовсе непредосудительно какое-то время любить друг друга, как животные); но так или иначе, эти двое не встречались и до пятнадцатого июля. Решил переговорить с Пьеро, как мужчина с мужчиной, но затем понял: как бы мы с Виолетой ни были далеки друг от друга, – я не должен говорить о ней с каким-то пигмеем, которого я презираю.

Сейчас мы в Буэнос-Айресе. Так ничего и не удалось разузнать до самого отъезда, даже – есть ли в городе действительно фабрика, где строят бомбоубежища. Боже мой, было бы намного лучше, если бы то, что случилось тогда ночью, оказалось бы всего лишь сном, навеянным вином Моники. Временами я думаю и сам себе твержу: Виолета не могла совершить подобного злодейства. Злодейства? Это моя вина – сколько раз говорил ей: все или ничего, – но уступить моим желаниям – значит покинуть мужа и детей; с другой стороны – любовь с этим мужланом, ночью, для нее это, быть может, – нечто иное, совсем не важное, не заслуживающее внимания, будто и не было вовсе. Без сомнения я-то воспринимаю все это совсем по-другому, но я не в счет.