Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 19

— Он жил здесь под русским именем, — возразил Бруно. — И если он его не сменил, то мы могли бы найти его через того же Свешникова.

Рольф задумался. Скорцени сообщил им кличку агента — Раухер[9] — и имя, под которым он жил в Ленинграде в тридцать шестом году — Николай Леонидович Морозов. Когда-то, восемь лет назад, связь с Раухером осуществлялась через ленинградскую филармонию. Связнику следовало прилепить к сиденью одного из кресел последнего ряда записку, в которой говорилось, где и во сколько влюбленный кавалер ждет свою даму сердца. Простейшая система условных знаков меняла места свидания так, чтобы контрразведчики не смогли бы ни о чем догадаться: если в записке говорилось, например, "у Исаакия в шесть", а в правом верхнем углу было нарисовано сердце, это означало — "у Таврического дворца в семь", а если в левом нижнем, то — "у входа в Летний сад в восемь", и так далее. Когда Скорцени рассказал им об этой системе связи, Рольф, который терпеть не мог классическую музыку, мимолетно пожалел «крота» — тому приходилось едва ли не ежедневно посещать филармонию. Но теперь слова Бруно подтолкнули его мысль в другом направлении.

— Даже если он и сменил имя, — усмехнулся Рольф, — я, кажется, знаю, как его найти.

Он аккуратно вытер голубоватое лезвие опасной бритвы и убрал ее в кожаный футляр. И футляр, и бритва были сделаны в Золингене, но коммандос хорошо знали, что многие советские солдаты предпочитали трофейные бритвы советским.

— Ничем не могу вас порадовать, молодой человек, — сокрушенно развел руками Свешников, когда "лейтенант Гусев" вновь явился навести справки о Льве Гумилеве. — Такого человека в картотеке справочной службы не значится. Есть, правда, некая Елена Гумилева, родившаяся 14 апреля 1919, может быть, родственница?

— Все возможно, — кивнул Рольф. — Вы записали ее адрес?

Свешников втянул сморщенную шею в плечи, отчего сразу стал похож на черепаху.

— Нет, не догадался… ай-яй-яй, старая моя голова… надо же было, конечно, записать…

— Ничего, — успокоил его Рольф. — Мы с товарищами задержимся в городе еще на пару дней, так что если вы сможете достать мне адрес этой Елены Гумилевой к завтрашнему вечеру, все будет в порядке.

— Конечно! — Свешников прижал к груди тонкие руки. — Разумеется, я запишу его завтра. Извините, ради Бога, что я сегодня так опростоволосился. Знаете, как говорят — и на старуху бывает проруха…

Этой русской пословицы Рольф не знал, и поэтому немного напрягся. Но Свешников явно не имел в виду ничего важного.

— Знаете что, Федор Степанович, — сказал он, когда Свешников перестал сокрушаться по поводу своей дурной головы, — если вы уж все равно завтра будете снова рыться в картотеке, не сочтите за труд, отыщите мне Морозова Николая Леонидовича, дату рождения не знаю, а лет ему сейчас должно быть около сорока. Хорошо?

Свешников посмотрел на него с легкой укоризной.

— Милостивый государь, вы, должно быть, полагаете, что это так легко — найти в трехмиллионном городе человека с именем Николай Морозов? Ладно еще Лев Гумилев, все-таки редкая и славная фамилия, да и имя не слишком распространенное, а Колей Морозовых в Ленинграде далеко не один человек! Как вы себе это представляете?

— А я дам вам подсказку, — улыбнулся Рольф. — Этот Коля Морозов до войны работал — а может, и сейчас работает — в ленинградской филармонии.

К следующему вечеру у них было два адреса — и только две плитки горького шоколада. Группу «Кугель» не готовили для длительного выживания в условиях блокадного города, она должна была, оправдывая свое название, пронзить его навылет, точно пуля.

— Начнем с Елены, — решил Рольф. — Литейный, 36. Это тут недалеко.

Когда они уже выходили из особняка, смутное предчувствие заставило Рольфа остановиться.

— Вот что, — сказал он, — пойдем порознь. Я впереди, метрах в ста, вы за мной.

— Почему? — спросил Хаген.

— Просто так.

Город окутывали светлые балтийские сумерки. Рольф шел по пустынной улице, на ходу придумывая легенду для Елены Гумилевой. В данных обстоятельствах требовалась универсальная легенда, обходящаяся без поддающихся проверке деталей. Можно, конечно, представиться сотрудником милиции — соответствующий документ у Рольфа имелся. Это избавило бы от лишних вопросов, но сделало бы сам визит психологически недостоверным: как может милиция не знать, где находится советский гражданин?

Патруль вырос словно бы из-под земли. Двое красноармейцев с винтовками за плечами и широкоплечий капитан с ромбами НКВД перегородили Рольфу дорогу.

— Проверка документов, — сообщил капитан, цепко поглядывая на Рольфа снизу вверх. — Предъявите, товарищ лейтенант.

Рольф вытащил пачку документов и протянул капитану. Тот внимательно изучил бумагу, подписанную контр-адмиралом Смирновым и удивленно поднял брови.

— Радиоразведка, значит? И что офицер берегового отряда делает в Ленинграде?

Капитан Сергей Смыков полгода назад окончил училище НКВД имени Клима Ворошилова. В апреле училище перевели в Саратов, а Смыков остался защищать родной город от разной нечисти. Осенью сорок первого, когда голод уже начал собирать первую жатву, в булочную, где в очереди за хлебом стояла сестренка Смыкова, Галя, ворвался провокатор и принялся разбрасывать хлеб с прилавков, крича: берите! берите все без карточек! коммунисты хотят уморить вас голодом! в городе полно хлеба! Когда его попытались задержать, провокатор легко разбросал слабых от недоедания людей и убежал. При этом он так толкнул Галю, что она ударилась затылком о чугунную батарею и через несколько дней умерла.

Смыков ловил провокаторов, выявлял саботажников, выслеживал людей, разбрасывавших на улицах листовки с призывами к свержению советской власти, и все время думал о Гале. Зимой он долго охотился на людоеда, нападавшего на детей у Кировского завода, а когда нашел, то застрелил без суда и следствия. Он хорошо помнил, какая сытая, гладкая была ряшка у этого людоеда.

Лейтенант, которого они остановили на пустынной улице, не понравился ему с первого взгляда. У него тоже было лицо человека, не знавшего голода.

Конечно, это ничего не значило — в Ленинград все время прибывали новые части, и вновь прибывших отличали, как правило, именно по внешнему виду. Но Смыков решил на всякий случай проверить этого откормленного верзилу как следует.

Он с интересом прочитал подписанное контр-адмиралом предписание. Надо же додуматься, отправлять парней с Ладоги, где они делом занимаются, в Ленинград. Финские подводные лодки в Ольгинском пруду выслеживать, что ли?

— И что офицер берегового отряда делает в Ленинграде?

— Выполняю задание, товарищ капитан, — ответил Гусев. — Виноват, не имею права его раскрывать.

Смыков быстро взглянул ему в глаза. Не нервничает, взгляд не бегает. Бумаги как бумаги — и подпись, и печать на месте. Придраться было особенно не к чему, но почему-то очень хотелось.

— Откуда сам-то, лейтенант? — спросил Смыков, складывая предписание и начиная разбираться с другими документами.

— Из Киева, — улыбнулся Гусев. Улыбка у него была хорошая, открытая, а вот поди ж ты — не нравилось что-то в нем капитану — и все. — Киевское военно-пехотное училище, знаете?

— Знаю, — кивнул Смыков. Документы были в порядке, хотя и выглядели подозрительно чистыми. Конечно, теоретически можно допустить, что лейтенант Гусев из берегового отряда радиоразведки ни разу не попадал под дождик и не мок в ладожских водах… и все-таки что-то здесь было не так. Смыков вспомнил, чему их учили опытные пограничники — на наших документах всегда остаются ржавые следы от скрепок, у немцев же скрепки из нержавейки, поэтому в верхнем левом углу их документов бумага всегда чистая.

Он еще раз пролистал документы. Никаких следов ржавчины на них не было.

Улыбка Гусева стала чуть более напряженной. Видимо, он почувствовал, что капитана что-то насторожило, и теперь пытался понять, что именно.