Мафия - Безуглов Анатолий Алексеевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/72
• Следующая

— Да, раньше вы возражали. Но нынешний случай особый.

— У меня всегда один принцип: пока идет следствие, никакой информации для прессы.

— Поверьте, это в ваших же интересах, — сделал еще одну попытку склонить следователя к согласию Мелковский.

— Вы печатаетесь под рубрикой «Мораль и право». Но ни с тем, ни с другим ваша просьба не согласуется, поймите.

— Могу доказать обратное! — горячо возразил журналист.

— Зачем напрасно тратить время.

— Очень жаль, что вы остаетесь непримиримым противником печати. Прямо какая-то фобия.

— Это неверно. Зачитываюсь, как и все, статьями Шмелева, Попова, Нуйкина, Селюнина, Черниченко, Аверинцева… Господи, сколько появляется ярких, талантливых статей! Жаль, что времени не хватает для чтения.

— Межу прочим, те, кого вы назвали, смело вторгаются как раз в области, на которые совсем еще недавно налагалось табу, — сделал нажим на последнем слове Рэм Николаевич. — Почему же вы отказываете в этом пишущим на правовую тему? Ведь завалов тут не меньше, чем в сельском хозяйстве и промышленности. Или вы не согласны?

— Насчет? завалов — согласен. Но как это освещается некоторыми журналистами, в частности вами, — нет!

— Ну-ну, — усмехнулся Мелковский. — Интересно, в чем я согрешил? Не стесняйтесь, Игорь Андреевич, я, в отличие от вас, охотно выслушиваю критику.

— Почитаешь ваши статьи за последние года три, и получается, что в наших органах правопорядка одни изверги. Только тем и занимаются, что уродуют людские судьбы… Притом делают это умышленно…

— Позвольте, позвольте, уважаемый оппонент, — остановил его жестом журналист, — а витебское дело? Когда расстреляли невиновного? Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

— Я не собираюсь ни убавлять, ни прибавлять, урок страшный. Но если говорить всю правду, то не только для нас, юристов, но и для вас не меньше.

— В каком смысле? — насторожился Мелковский.

— Закрытость и вседозволенность — результат деятельности и нашей печати. Не хотелось бы напоминать, да сами напрашиваетесь… Вспомните ваш восторженный очерк об одном из героев в кавычках того витебского дела, следователе. Ну да, теперь вы клеймите его, а тогда?.. Помните? Чуть ли не икону из него сделали… Рэм Николаевич на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки.

— Отрекаться глупо. Было. Как это делалось, вы отлично знаете. В Прокуратуре СССР дали материал, я, честно говоря, только художественно обработал. Но подобное — не вина прессы, а ее беда. Слава богу, времена изменились. Ныне, простите, за заезженное слово, — перестройка. И кто в первых рядах? Мы, журналисты. Первопроходцы! Приняли на себя первыми удары непонимания и, прямо скажем, саботажа со стороны аппарата.

— А если перестройка захлебнется? — с усмешкой спросил Чикуров. — Тоже будете в авангарде ее сворачивания?

— Зло шутите!

— Какие уж шутки, Рэм Николаевич, — вздохнул следователь. — Возьмите некоторых ваших коллег, пишущих на крестьянскую тему… Вчера взахлеб хвалили колхозный строй, а сегодня кричат о полном развале сельского хозяйства. Или международников: боже мой, как они расписывали нищету и произвол, царящие в капиталистических странах! А сейчас вовсю расхваливают тамошнюю жизнь! Интересно, что они запоют, если веяния переменятся? Впрочем, догадаться нетрудно…

— Но журналисты никогда и никого не убивали.

— Свинцом не убивали. А словом? Перечислю лишь некоторые имена: Зощенко, Ахматова, Платонов, Солженицын, Бродский… Их таланты хоронили заживо. Граждански убивали…

— А Бабеля, Мандельштама, Пильняка и тысячи других — самым натуральным образом: голодом в концлагере или выстрелом в затылок. И не мы, журналисты!

— Но под ваше восторженное одобрение. А часто — и с подачи публичных доносов в газетах!

— Это была пена на волнах террора, развернутого органами. Так что, чья настоящая вина, — известно, — победно посмотрел на следователя корреспондент и, глянув на часы, озабоченно произнес: — Рад бы продолжить дискуссию, но, увы, кроме вас у меня назначены встречи с генералом Руновым и первым секретарем горкома партии.

— У меня тоже дел невпроворот, — сказал Чикуров.

— И все же парочку минут я у вас еще отниму, если не возражаете.

— Конкретно по делу? — спросил следователь.

— Нет-нет! Разговор из области морали.

Мелковский открыл щегольской кейс, извлек из него фотографию большого размера и передал следователю.

Это был снимок чикуровского рисунка. Того самого, изображающего обнаженную Эвнику на берегу моря, который привел к ссоре между Чикуровым и ее женихом.

— Смотри-ка, мои скромные живописные упражнения имеют успех, — усмехнулся Игорь Андреевич. — Даже не поленились переснять.

— Значит, не отрицаете, что вы рисовали? — уточнил журналист.

— Не отрицаю. Сам подарил оригиналу, — спокойно сказал Чикуров.

— Удивляюсь вам, — покачал головой Мелковский. — Даже не знаю, что это, беспечность, освобождение от нравственных устоев?

Он достал еще две фотографии. На одной Чикуров стоял голым на пляже. Рядом с ним — Эвника в очень смелом купальнике. На песке — арбуз, фрукты, бутылка цинандали. Другой снимок запечатлел тот момент, когда девушка целовала следователя в щеку…

— Постойте! — вырвалось у Чикурова.

Но Мелковский не дал ему договорить, продемонстрировав надорванный конверт.

— Это еще не все, — сказал он торжествующе. — В этом письме подробно описаны ваши похождения в Южноморске в разгар бархатного сезона.

— Кто?.. Кто? — теряя самообладание, прохрипел Игорь Андреевич.

— Жених доверчивой девушки, которую вы пытались соблазнить, — холодно ответил Мелковский.

Чикуров справился с собой.

— Шантаж!

— Ну зачем же — шантаж, уважаемый Игорь Андреевич, — складывая в кейс фотографии и письмо, сурово ответил журналист. — Штрихи к вашему облику. — Он поднялся и, высокомерно кивнув на прощание, покинул помещение.

У меня в кабинете находился прокурор города Гарбузов, когда заглянул Чикуров.

— Проходите, что у вас? — пригласил я его.

— Очень кстати, что здесь товарищ Гарбузов, — сказал Игорь Андреевич, здороваясь с ним за руку. — Хочу кое-что спросить.

— Пожалуйста, спрашивайте, — ответил тот.

— Как идет расследование убийства в телефонной будке? Которое произошло в день хулиганского нападения на «Воздушный замок»?

— Пока глухо, — вздохнул городской прокурор. — Личность убитого не установлена. При нем не было никаких документов. Помните, Захар Петрович, что к вам звонил какой-то Ляпунов, назвавшийся корреспондентом? Так вот, одной из версий, что это и есть он, следователь занимался тоже. Но, увы… На всякий случай мы проверяли гостиницы, пансионаты, санатории. Ни о каком Ляпунове, тем более журналисте, там не слышали. Звонили и в Москву, в редакции, в Союз журналистов, — они такого не знают.

— А что, если бомж?

— Не похоже…

— Есть другие версии? — спросил Чикуров.

— Есть. Несколько. Работаем также по линии розыска. Местного и всесоюзного. Однако под описание пропавших убитый в телефонной будке не подходит.

— Неужели ни одной зацепки? — спросил я.

— Есть, — ответил горпрокурор. — Во-первых, пуля, извлеченная из стенки телефонной будки. Эксперты подтвердили, что именно ею был убит неизвестный. И еще — окурок сигареты. Вернее, два окурка. Но тут много неясностей.

— Насчет окурков слышу впервые, — сказал я.

— Понимаете, рядом с телефоном-автоматом на краю тротуара нашли окурок сигареты. Французская, «Галуаз». Фильтр длинный, сборный. Между прочим, в Южноморске такие сигареты не продавались. Даже в интуристовских торговых точках на валюту.

— Ну, иностранцев у нас бывает много, — заметил я. — А фарцовщиков — не меньше…

— Совершенно верно, — подтвердил Гарбузов. — Этот путь вряд ли что даст.

— А второй окурок? — нетерпеливо спросил московский следователь.

— Его передал за день до своей гибели оперуполномоченному ОБХСС Ларионову Пронин. Сторож платной стоянки у «Воздушного замка». По его словам, окурок бросил один из четверых мужчин, подозреваемых в совершении хулиганского нападения. И опять «Галуаз» с характерным фильтром.

• Предыдущая
• 27/72
• Следующая