Шуаны, или Бретань в 1799 году - де Бальзак Оноре - Страница 24
- Предыдущая
- 24/75
- Следующая
— А вы не разделяете нашего намерения? — спросила Мари у г-жи дю Га. — Не хотите ли прогуляться?
— Вот кокетка! — сказала сквозь зубы г-жа дю Га, выходя из экипажа.
Мари и незнакомец пошли рядом, но не под руку. Моряк считал сдержанность своей спутницы притворной и жаждал преодолеть эту преграду, которую противопоставляли бурным желаниям, уже охватившим его. Думая теперь достигнуть этого, он завел разговор и блеснул в нем чисто французской любезностью, остроумием, порой легкомысленным, порою глубоким, зачастую насмешливым и всегда рыцарским, отличавшим выдающихся представителей изгнанной аристократии. Но лукавая парижанка так тонко высмеяла молодого республиканца, так презрительно упрекнула его за фривольность, выказывая явное предпочтение возвышенным мыслям и чувствам, против воли незнакомца проглядывавшим в его речах, что он без труда нашел способ понравиться ей. Тогда характер их разговора изменился: незнакомец оправдал те надежды, какие вызывало его выразительное лицо. Однако он наталкивался на все новые трудности, пытаясь разгадать сирену, которой увлекался все больше, и вынужден был отказаться от каких-либо суждений об этой девушке, ибо она опровергала их шутя. Вначале он пленился ее красотой, теперь его влекло к столь загадочной душе любопытство, а Мари нравилось дразнить это любопытство. Мало-помалу разговор принял оттенок интимности, весьма далекой от равнодушного тона, какой Мари тщетно пыталась ему придать. Г-жа дю Га следовала за влюбленными по пятам, но они, незаметно для себя, пошли быстрее и вскоре уже были в ста шагах от нее. Два этих прелестных существа шли по песчаной дороге, охваченные детской радостью, оттого что шаги их сливались в единый звук, оттого что обоим светил один и тот же луч как будто весеннего солнца, оттого что они вместе вдыхали горьковатые густые запахи увядающих растений, струившиеся в воздухе с каждым дуновением ветра и как будто созданные для меланхолии зарождающейся любви. Хотя оба они видели в этой минутной близости лишь обычную любовную интригу, однако небо, пейзаж и осень сообщали их чувствам строгую окраску, видимость страсти. Сначала они расхваливали прекрасный день, красивые виды, затем заговорили о своей странной встрече, о том, что скоро прервется столь приятное знакомство, и о том, что в дороге так легко излить душу в беседе со спутниками, которых видишь в первый и последний раз. В этом замечании молодой человек, конечно, увидел скрытое разрешение на некоторую сладостную откровенность и, как человек, привыкший к подобным положениям, попытался перейти к косвенным признаниям.
— Заметили вы, мадмуазель, — сказал он, — какой необычный путь проходят чувства в наше грозное время? Все вокруг нас поражает какой-то необъяснимой внезапностью. Не правда ли? Ныне мы любим и ненавидим с одного взгляда. Люди соединяются на всю жизнь или расстаются с такою же быстротой, с какою идут навстречу смерти, спешат во всем, как и сама нация в своих распрях. Среди опасностей объятья должны быть горячее, чем в обычные дни жизни. Совсем еще недавно в Париже каждый, как на поле битвы, понял, сколь много можно выразить пожатием руки.
— Люди чувствовали потребность жить быстро и пережить много, — ответила она, — потому что им оставалось жить так мало.
И, бросив на своего молодого спутника взгляд, казалось, указавший ему недалекий конец их совместного путешествия, она лукаво добавила:
— Для юноши, только что соскочившего со школьной скамьи, у вас большой жизненный опыт!
— Что вы думаете обо мне? — спросил он, помолчав. — Скажите ваше мнение, не стесняйтесь.
— Вы хотите, конечно, получить таким образом право поговорить обо мне... — ответила она, смеясь.
— Вы не желаете ответить мне, — снова заговорил он, сделав короткую паузу. — Берегитесь, молчание нередко бывает ответом.
— Да разве я не угадала все, что вам хочется сказать мне? Ах, боже мой, вы уже и так сказали слишком много...
— О, если мы поняли друг друга, — заметил он, смеясь, — я преуспел больше, чем надеялся.
Она мило улыбнулась, как будто принимая вызов на галантный поединок, в который всякий мужчина рад вовлечь женщину. И тогда они принялись полушутя, полусерьезно убеждать друг друга, что их отношения не могут быть иными, чем в эту минуту. Молодому человеку предоставлялось право предаться безнадежной страсти, а Мари — смеяться над ним. И когда они воздвигли между собою эту воображаемую преграду, обоими явно овладело горячее желание воспользоваться опасной свободой, которую они себе обеспечили. Вдруг Мари оступилась, споткнувшись о камень.
— Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.
— Ничего не поделаешь, придется, ветреник... Если я откажусь, вы слишком возгордитесь. Разве вам не покажется, что я опасаюсь вас?
— Ах, мадмуазель, — ответил он, прижимая ее руку к своей груди, чтобы она почувствовала биение его сердца. — Я в самом деле горжусь этой милостью.
— Но я так легко ее оказала, что это должно лишить вас иллюзий.
— Вы уже хотите уберечь меня от опасных волнений, которые невольно вызываете в нас?
— Прошу вас, перестаньте опутывать меня этими мелкими салонными любезностями, этими будуарными логогрифами. Мне неприятно, что человек вашего склада старается блеснуть тем остроумием, на какое способны и глупцы. Посмотрите — мы в открытом поле, под прекрасным небом, вокруг нас и над нами все так величественно. Вы хотите сказать, что я красива, не правда ли? Но ведь ваши глаза уже сказали мне это, да я и сама это знаю. И я не из тех женщин, которых могут прельстить комплименты. А может быть, вы хотите поведать мне о своих «чувствах»? — добавила незнакомка с язвительной иронией. — Неужели вы думаете, что я такая простушка и поверю в возможность внезапной симпатии, столь сильной, что человек на всю жизнь сохранит воспоминание об одном утре?..
— Не об одном утре, — ответил он, — но об одной женщине, столь же красивой, сколь и великодушной.
— Вы забываете нечто более приманчивое, — смеясь, возразила она, — женщина-незнакомка, в которой все должно казаться необычным: имя, звание, положение, свобода ума и свобода обращения.
— Вы совсем не кажетесь мне незнакомкой! — воскликнул он. — Я разгадал вас и не хотел бы ничего добавить к вашим совершенствам, — разве только немножко больше веры в ту любовь, которую вы внушаете мгновенно!
— Ах вы бедный семнадцатилетний мальчик! Вы уже говорите о любви? — сказала она, улыбаясь. — Ну что же, хорошо. Почему двое людей не могут поговорить на эту тему, как говорят о погоде во время визита? Поговорим! Вы не найдете во мне ни ложной стыдливости, ни жеманства. Я могу слушать это слово, не краснея: мне столько раз говорили его без искренней сердечности, что оно почти потеряло для меня свое значение. Сколько раз его твердили в театре, в книгах, в свете — всюду, но еще никогда я не встречала что-либо похожее на это великое чувство.
— А вы искали его?
— Да.
Это «да» было произнесено так непринужденно, что у молодого незнакомца вырвался невольный жест удивления; он пристально посмотрел на Мари, как будто внезапно изменил свое мнение о ее характере и положении в обществе.
— Мадмуазель, — сказал он с плохо скрытым волнением. — Кто вы? Девушка или женщина? Ангел или дьявол?
— И то и другое, — ответила она, смеясь. — Разве нет чего-то дьявольского и ангельского в каждой молодой девушке, которая никого еще не любила, не любит и, может быть, никогда не будет любить?
— И что же? Вы все-таки счастливы?.. — спросил он. По его тону и манерам заметно было, что он уже чувствует меньше уважения к своей избавительнице.
— Счастлива? Нет! — отвечала она. — Когда я думаю о том, что я одинока, что я раба условностей общества, которые неизбежно делают меня искусственной, я завидую привилегиям мужчины. Но когда я вспоминаю, какие средства дала нам природа для того, чтобы опутывать вас, мужчин, невидимыми сетями той власти, которой ни один из вас не может противиться, тогда моя роль на земле улыбается мне; но затем она вдруг кажется мне мелкой, и я чувствую, что стану презирать мужчину, если он окажется жертвой дешевых обольщений. Словом, то я сознаю наше иго, и оно мне нравится, то оно ужасает меня, и я отказываюсь от него; то я чувствую в себе жажду самопожертвования, которое придает женщине столько благородства, то меня снедает желание властвовать. Быть может, это вполне естественная борьба доброго и злого начала, основа жизни всех творений на земле. Ангел и дьявол... Так вы сказали? Ах, не только сегодня я обнаруживаю эту двойственность моей натуры. Однако мы, женщины, лучше, чем вы, понимаем нашу неполноценность. У нас есть инстинкт, помогающий нам во всем искать совершенства, — конечно, совершенства недостижимого. Но, — добавила она и, вздохнув, поглядела на небо, — в нас есть и другое — то, что должно возвышать женщин в ваших глазах...
- Предыдущая
- 24/75
- Следующая
